Инна Гофф - Юноша с перчаткой
— Коленька, — сказала я. — В моем виденье ты существуешь как повод к действию.
Он сделал вид, что меня не понял. Но на всякий случай смутился.
— Ты обещал мне посидеть после доклада, — говорю я. Хотя он вовсе не обещал мне позировать, а докладом просто отговаривался. — Посидишь? Я тебя напишу за один сеанс.
— Скоро сессия, — говорит Сурок и краснеет. — Напиши Гранда. Он красивый.
— У Гранда тоже сессия. И при чем тут красота? Красивых скучно писать.
— А меня не скучно? — спрашивает он и отворачивает лицо.
— Конечно, нет, — говорю я. — Ты такой смешной, долговязый, и руки у тебя большие… Я уже придумала, как тебя напишу. Это будет такой портрет! Он мне по ночам снится!
— Кто снится? — переспрашивает Сурок и краснеет. — Я, что ли?
— Портрет, а не ты, — говорю я. — Твой портрет…
Мы влезаем в автобус. Он набит битком. Сурок молчит, и я молчу. Он не любит разговаривать в автобусе — ему кажется, что все нас слушают. И все на нас смотрят. Такой уж это зверь, Сурок — „пугливый и осторожный“. Он стоит рядом со мной в тесном автобусе, и, задрав голову, я вижу над собой его острый подбородок. Он смотрит в окно поверх моей головы и вдруг краснеет. Просто так, сам по себе. От своих мыслей. Наверное, ему кажется, что я в него влюблена. Ему всегда что-нибудь кажется…
Не знаю, почему мне так хочется его написать. По-человечески мне больше нравится Валька Тарасов, но писать его совсем не интересно. Ни Гранда с его экзотической испанской бородкой, ни красивую Риту. Какая-то есть в этом загадка!
— Ну, значит, до воскресенья, — говорю я на прощанье. Я делаю вид, как будто мы обо всем договорились. Кажется, такая тактика самая правильная.
Идет снег. Ветра нет, и снег падает тихо, почти отвесно. На улице уже вечер, хотя на часах еще нет шести. Я люблю зиму. Зимнюю улицу, зимние дома, зимние, деревья. И самое слово — зима. Оно такое белое, тихое. У меня есть много зимних пейзажей. Акварель с белилами. И просто акварель, а вместо белил — незакрашенная бумага… Снежинки щекочут мне лицо, я иду и улыбаюсь. И встречные улыбаются мне сквозь снег. Возможно, они думают, что у меня завтра свадьба…
Дверь мне открывает мама. Она сама вернулась только что, и растаявший снег еще блестит в ее волосах. Мы обедаем вдвоем, — у папы перевыборное собрание. Тетя Варя с Юлькой ушли в театр. Юлька позвонила и сказала, что у нее есть два билета в „Таганку“.
Я вспоминаю о Юльке, и у меня портится настроение. Мама спрашивает меня о новостях. В отличие от папы, который часто перебивает меня, говоря: „А конкретней?“ — мама любит подробности. И я подробно рассказываю ей обо всем. О том, что было на лекциях и о том, как Акулинин похвалил мой рисунок. И про то, как мы шли из института с Сурковым, и он почти согласился мне позировать.
Но думаю я все время про Юльку. И, словно угадав мои мысли, мама вдруг говорит:
— Варю беспокоит Юлька. Она находит, что девочка очень переменилась. Тебе что-нибудь известно?
— Вы это вчера обсуждали до поздней ночи? — спрашиваю я, чтобы протянуть время.
— И это тоже, — говорит мама и смотрит на меня пристально. Так она смотрит на меня всегда, когда хочет, чтобы я в чем- то созналась. Хотя бы в том, что разбила чашку. — Ты что-то знаешь, — говорит она.
— Даже если я что-то знаю, все равно не скажу. Потому что это не моя тайна.
— Значит, все-таки тайна существует, — говорит мама голосом следователя.
— Тайна есть у каждого человека, — говорю я. — У всех, кроме меня. Одна я тебе все рассказываю.
— Ну, то что ты рассказываешь!.. — говорит мама и умолкает. Я понимаю, почему она замолчала.
— Договаривай. Я не обижусь. Ты хотела сказать, что все мои истории, как у Зинаиды, на уровне второклассников — посмотрел, сказал, похвалил. Никакой разницы!
— Зинаиде сорок, а тебе девятнадцать, — говорит мама.
Я убираю со стола посуду и ставлю в мойку. Пускаю горячую воду. Я сердита на маму за этот разговор. А может быть, я сердита на себя? Мне хочется рассказать обо всем маме, но я обещала молчать. Юлька мне этого никогда не простит.
— Ты должна понять меня правильно, — говорит мама. — Варя очень волнуется. Она сама когда-то чуть не погибла.
— Почему? — спрашиваю я, хотя уже поняла, что волнует маму и тетю Варю.
— Потому что с этим надо идти к врачу, а не к бабке, — говорит мама. — Но когда это все случилось, Варя была в таком отчаянье.
— Что случилось? — Я замираю, как охотник в засаде. „Каждый охотник желает знать, где спят фазаны“.
Мама медлит с ответом. И я понимаю, что она в таком же затруднительном положении, как и я, потому что обещала молчать. Только она обещала тете Варе, а я Юльке. И тогда я решаюсь.
— Ты мне сейчас же все расскажешь, — говорю я. — Я должна это знать! Это необходимо! Ради Юльки и тети Вари!
И мама сдается. Она боится упустить время, когда Юльке еще можно помочь.
Так я узнаю про Юлькиного отца.
Он был славный малый, этот Виталий, весьма способный, хотя и без особого блеска. Они все дружили, и Варя была от него без ума. Такая любовь бывает раз в тысячу лет. И все было хорошо до той поры, пока не стало все плохо… Они сами не знают, как упустили его. Откуда взялись в нем эта самонадеянность, карьеризм, бесцеремонность!.. Однажды они сидели вчетвером в кафе, — в тот день давали стипендию, и они кутили. Взяли винегрет, сосиски и бутылку вина. И вдруг Виталий сказал: „Давайте спорить, что через четыре года я буду большим начальником!“ Кто-то из них спросил: „Начальником чего?“ Он сказал: „Неважно!“ — и захохотал.
А потом случилась эта история. Это случилось уже в самом конце, после распределения. Виталий и Варя должны были ехать на Волгу, вместе. И вдруг Виталий пришел к Варе и сказал, что остается в Москве. Что его планы переменились. Архитектор, членкор, — тут он назвал известную всем фамилию, — оставляет его для работы в своей мастерской.
Сначала Варя обрадовалась. Бросилась его целовать. Она думала, что перемена планов касается их обоих. Да и могут ли у них быть разные планы? Ведь она ждет ребенка!
Но Виталий сказал, что она должна ехать одна. Что у него к ней самые теплые чувства, но надо мыслить масштабно. Конечно, он всегда будет хранить самые лучшие…
Она все еще не могла понять, о чем он толкует. Как же она поедет без него? Может быть, подождать, пока все решится?
И тогда он сказал:
— Все уже решилось… Я женюсь. Да, на его дочери. Не то, чтобы я ее очень любил…
Варя больше ничего не слышала. Ей казалось, что она потеряла дар речи и больше никогда не заговорит.
До нее донеслось:
— Я советовался с медиками… Ты еще можешь попытаться…
И тогда с Варей случилась истерика. Она побежала к какой-то бабке, и та дала ей снадобье. Этим снадобьем Варя отравилась, — ее с трудом спасли в больнице. К тому же оно ей не помогло. Так на свет появилась Юлька…
— И его никак не наказали? — говорю я.
— Мы наказали его, — говорит мама. — Мы сами. У него не осталось ни одного друга юности. Он жил в пустоте, и никто из наших ребят не подавал ему руки.
— Но это не помешало ему стать большим начальником, — говорю я.
Мама смотрит на меня вопросительно.
— Откуда ты это знаешь?
— От Юльки, — говорю я.
Приходит мой черед рассказывать. Но что-то еще мне надо узнать. Что-то важное… Очень важное…
— Почему вы это скрывали от нас? — говорю я. — От нас с Юлькой?
— Варя считает, что для Юльки так лучше, — говорит мама. — Она боится омрачить ее жизнь…
— А она не боится, что Юльке понравится ходить в рестораны и кататься по городу на машине?
— Что ты хочешь этим сказать? — спрашивает мама.
— То, что на сегодняшний день Юльке грозит только это!
Снег все идет. За освещенным стеклом проносятся тени,
они кажутся темными. Снег шуршит по стеклу. Должно быть, подул ветер, потому что свет от уличных фонарей колышется на потолке.
Я еще не сплю, когда возвращается папа. А за ним тетя Варя. Я слышу их голоса в передней. Они обсуждают снегопад, и спектакль в „Таганке“, и планы на завтра, пока кто-то из них, вспомнив, что я уже сплю, не произносит: „Тссс!..“
А я не сплю. Я думаю о словах мамы: „Она боится омрачить ее жизнь…“ Это о тете Варе и Юльке. Нет, человек должен знать правду! Почему-то считается, если отец герой — это воспитывает, а если он подлец — это только омрачает жизнь. Нет, это тоже воспитывает! И закаляет против подлости… Только надо знать правду!
Они втроем пьют чай, и до меня доносятся смех и голоса. Наверное, опять вспоминают что-нибудь из тех лет… Когда-нибудь и я буду вспоминать студенческие годы. Наши рисовальные классы, Сурка и Вальку Тарасова, „капустники“ и зачеты…
Снег шел всю ночь и все утро. Движение транспорта было нарушено, и многие опоздали на первый час. А Валька Тарасов не пришел совсем.
