О Чонхи - Огненная река
Но она отвечала на это спокойно: «Ничего, скоро я привыкну. Люди обычно привыкают к любым обстоятельствам, не так ли?»
Кто же так тихо ходит по террасе, ступая осторожно, как кошка? Кажется, дверь не плотно закрыта, от ветра она постоянно хлопает.
— Кто там, на террасе? — закричал я.
В ответ я услышал, как что-то невнятно пробормотала Субун.
— Что ты там делаешь?
— Я же сказала — снимаю бельё.
Шаги стали громче. Мне показалось, что в дом проникла толпа воров, и они, не сняв обуви, хозяйничают в доме.
— Кто там ещё кроме тебя? Не открывай дверь!
Страх, простой первобытный страх, без всяких сложных чувств, внезапно охвативший меня, вызванный шарканьем кого-то в кухне, плавал в воздухе, как мыльные пузыри, и прилипал ко всем предметам. Я прижал руки к груди, съёжился и подтянул ноги к животу. Так я хотел уменьшиться, занять как можно меньше места, превратиться в зародыша. Но этого было недостаточно, чтобы защититься. Я растянулся на полу и пополз. Как же я не успел запереть дверь! Дверь снаружи открылась, и Субун просунула внутрь свою голову.
— Что ты собираешься со мной сделать?
— Что ж ты мешаешься, старик? Ты ведь даже передвигаться нормально не можешь!
— Милая, закрой, пожалуйста, дверь.
Я умолял Субун, валяясь у её ног.
Но она держала дверное кольцо и упрямо не двигалась с места.
— Успокойся, что с тобой? Я не собираюсь причинить тебе вреда. Я просто сделаю своё дело и уйду.
Субун говорила высокомерно. Потом она щёлкнула выключателем. Пока лампа дневного света мерцала, я увидел отблески синеватого цвета на ноже в её руках. Но когда стало светло, я понял, что это обычный почерневший кухонный нож. Я пополз, прикрывая голову, как бы желая спрятаться от домработницы. А она подняла рукава и выставила свои синие запястья.
— Не волнуйся, я тебя не убью.
Она с ухмылкой пнула одеяло. На её лице читалась мысль об убийстве и половое влечение, которое появляется, когда давишь ногами каких-нибудь гадов.
Субун жевала, чавкая, и с бульканьем в горле глотала мои бисквиты, потом посмотрела на мой ночной горшок. Я вдруг покраснел от стыда.
— Такие старики, как ты, ужас как отвратительны. Теперь я больше не буду убирать твои какашки и мочу.
Субун медленно и равнодушно произносила это, будто декламировала, и слегка ткнула в меня ногой, выражая тем своё презрение.
— Ах ты, червь могильный! Я уйду, только дай мне ключ от шкафа. Думаю, он у тебя, конечно, есть.
Я сунул руку под подушку, вынул ключ и отдал его ей.
— Спасибо.
Она кривлялась, изображая знатную женщину.
— Я собиралась этим ножом разломать шкаф, если бы ты не отдал его. Очень хорошо, что не надо этого делать. Хотя, нож всё-таки нужен, чтобы открыть дверь в комнату твоей снохи.
Держа кухонный нож, в подмышках, она вставила ключ в замок шкафа. Но ключ был ржавым, им долго не пользовались, поэтому сразу открыть не получилось. Субун всё время болтала, сидя спиной ко мне и стараясь попасть ключом в замочную скважину.
— Я возьму всё, что мне пригодится. Ты, наверное, надеешься, что кто-нибудь сейчас придёт? Бесполезно. Твоя невестка возвращается пьяная лишь к двенадцати, а сегодня, возможно, вообще не придёт, заночует где-нибудь в другом месте. До того, как она вернётся, ты наверняка не сможешь двигаться. Такие старики, как ты, ужас как отвратительны! Посмотри на себя, ты же ползаешь по полу, как ребёнок, так отчего же не отпускаешь невестку-то? Она молодая. Наверное, ей было бы тяжело, если бы она не танцевала.
Наконец ей удалось открыть дверь шкафа. Лишь тогда она замолчала, взяла в охапку одежду и сбросила её на пол. Она вынула и свалила в кучу старые пальтишки, костюмы, уже давно забытые.
Я плакал, глядя на суетливые движения широкой спины Субун и острый чёрный конец ножа, высовывающийся из подмышки.
— Это всё ваша одежда? Ужасно плохая и старомодная. Сейчас такое не носят.
Я отвернулся и лёг, чтобы не видеть её. Смотреть на разбросанные по полу вещи было мучительно.
— Ты плачешь? Отчего же ты плачешь, несчастный жалкий старик? Ах да, ты плачешь, потому что я покидаю тебя? Я всё равно не останусь здесь, хоть ты обрыдайся, так что лучше перестань.
Субун вдруг стала ласково утешать меня, гладя своей грубой ладонью мои щёки. Как только её рука прикоснулась к моему лицу, мне показалось, что я действительно плачу оттого, что она меня покидает. Я рыдал, как маленький. Продолжая плакать, я взял Субун за руку, но она очень холодно вырвала её и искоса зло взглянула на меня.
— Не плачь, пожалуйста. У меня слабый характер. Если ты будешь продолжать реветь, я могу тебя убить.
Я сразу замолчал. Она сгребла одежду в кучу и вышла из комнаты. Перед этим она подняла одеяло и всмотрелась в моё лицо. Я опять стал плакать, закрывшись рукавами. Под одеялом я извивался и дергал ногами, действительно, как червь.
Теперь Субун, кажется, собиралась открыть дверь комнаты снохи. Слышно было, как она ожесточенно крутила ручку и сыпала бранью.
Через какое-то время она стала рубить кухонным ножом деревянную дверь. Я слышал всё это и видел древесный сок, вытекающий из давно умершего дерева; он лился, как кровь, что струится из открытой раны.
Неожиданно наступила тишина. От тишины, холода и страха я начал трястись, стуча зубами.
Я всегда боялся Субун. Я невыносимо боялся её: она съедала все мои фрукты в холодильнике, разбивала посуду, крала мой рис и пугала меня в темноте своим каменным лицом. Теперь она ушла, но отчего же мне так страшно?
Я скоро привыкну. Как она говорит, люди обычно привыкают к любым обстоятельствам.
Сегодня она уйдёт за реку.
Она перейдёт по льду через реку с мужчиной, взяв его под руку. Она будет слышать, как трещит лед, поэтому её каблучки будут быстро цокать по льду. Они перейдут реку и дойдут до широкого поля на берегу. Когда мужчина сядет на землю, она тоже, сжавшись, опустится рядом с ним. Мужчина будет всматриваться в тёмную реку. Замёрзший песок будет шуршать и медленно потечёт между пальцами ног, и мужчина навалится на неё своим грубым твёрдым телом. Она страстно обнимет его за шею, прижмётся к нему и притянет к себе за волосы. За голубой рекой будут мелькать их обнимающиеся тени. Когда мужчина резко откинется и упадёт ничком, она будет громко стонать, стряхивая с лица замёрзшие песчинки.
Потом она вонзит свои блестящие ногти глубоко в красный затылок мужчины. На толстом затылке блеснёт серебряная чешуя, похожая на волны, и он замрёт без движения. А она глубоко в матку будет впитывать чудесные силы мужчины, который всё ещё будет корчиться в темноте.
Я думаю о светлой коже её лба и тёплой мягкой ляжке. Я могу сделать так, чтобы она родила мне ребёнка. Я ни разу не усомнился в этой моей способности.
Ну-ка, лягу поудобнее и посплю. Когда я проснусь, она уже вернётся и станет торопливо стряхивать мёрзлый песок с ловкой щиколотки, как это делают звери. Ради усопшего сына, который никогда не воскреснет, я обниму её, и она родит мне двадцать, тридцать или ещё больше детишек; а сейчас лучше всего будет выспаться.
Март 1973 г.Жертвоприношение
Морс лежало, чуть наклонившись, блестя несколькими тысяч, несколькими десятками тысяч серебряных чешуек, как огромная змея. И каждый раз, когда тёрлось о берег и переворачивалось, оно показывало своё белое брюхо, и солнечные лучи с шипением падали на него и разбивались.
Ноги матери лизали волны, она шла по берегу моря, зубчатому, как пила. Она иногда отпускала мою руку и поправляла причёску. Эта худая рука, пальцами расчесывающая и поднимающая волосы, так плавно опускалась, будто лила воду, и эти неосознанные движения были так изящны, как и её бледная тонкая шея, что я восхищалась ею, задыхаясь от быстрого бега.
Я часто останавливалась и наклонялась, делая вид, что вытряхиваю песок из резиновых шлёпанцев. Мой круглый живот приподнимал перед юбки, и я боялась, что мать заметит это.
Через опредёленные интервалы волны скручивались и плевались белой пеной, будто море испытывало родовые схватки, и я боялась, что оно проглотит меня. Волны медленно накатывали издалека, куда даже не добирался взгляд, и неожиданно нападали на берег. Я наблюдала, как приближаются извивающиеся волны, ни на секунду не отрывая от них взгляда, быстро приподнимала подол, но они всегда накатывали быстрее, чем я ожидала, и юбка промокла до нитки.
Мать говорила тихо и быстро. Скорее, она не говорила, а щебетала так, что я не могла расслышать, о чём идёт речь. Я могла только смутно догадываться, что она рассказывает, может быть, о своём детстве или о своих родителях. Мать иногда замолкала и тихо смеялась вибрирующим смехом. Она оглядывалась на меня и спрашивала: «Не правда ли?», словно ожидая моего согласия.
