О Чонхи - Огненная река
Обзор книги О Чонхи - Огненная река
О Чонхи
О Чонхи родилась в 1947 году в Сеуле. По образованию филолог. Первая публикация в газете, рассказ «Женщина в магазине игрушек» (1968) был признан главным литературным дебютом 1968 года и удостоен престижной корейской премии «Чунган Ильбо». В течение следующего десятилетия О Чонхи активно публикуется в литературных журналах, оттачивая стиль короткой новеллы. В 1977 году вышел в свет первый сборник её новелл «Огненная река». С тех пор писательница получила множество самых престижных литературных премий — как корейских, так и зарубежных. Книги О Чонхи переведены на английский, французский, немецкий, испанский, японский и вьетнамский языки. На русский язык был переведён рассказ «Бронзовое зеркало».
Огненная река
Он сидел одиноко на подоконнике, выгнув дугой спину и подтянув колени, и от этого стал похож на маленького ребёнка или старого горбуна. У меня возникает поразительная мысль, что он, как капля ртути, сжавшаяся под влиянием поверхностного натяжения, может скользнуть вниз — дорр… Но на окне железная решётка, поэтому я могу наблюдать за ним спокойно и отстранённо, фокусируя зрение, как линзу в фотоаппарате.
Мне кажется, что его кровь, текущая под кожей, тоже находится под поверхностным натяжением, и от этого он живёт осторожно, съёжившись, с желанием как можно сильнее уменьшить площадь поверхности своего тела. Такое ощущение, что спрятанная где-то в глубине его рта улыбка будто говорит: «Извините, простите меня», — чтобы моментально появиться при первой же необходимости.
Спокойно расстилающиеся за решётками окон перистые облака, разрубающие небо на правильные шестиугольники, окрашены лучами зари и излучают красноватый свет. Время от времени, особенно по ночам, когда светит луна, я просыпаюсь с чувством, будто многочисленные фасеточные глаза стрекоз или дрозофил смотрят внутрь комнаты из окон, и тогда меня охватывает почти детский страх.
Он ещё сидит, съёжившись, насвистывая «фьють-фьють». Ветер гасит свист, и он исчезает до того, как успевает долететь до меня, поэтому я не могу расслышать, что за мелодию он насвистывает. Я чувствую спиной холод, снимаю со стены его куртку, набрасываю её на плечи, опять сажусь и беру пяльцы. Руки сразу краснеют и немеют от холода. Вскользь думаю, может, попросить его закрыть окно, но мотаю головой, подсовываю руки под себя, согреваю их немного и снова беру иголку. Поза журавля, расправившего крылья и стоящего на одной ноге, смущает меня и кажется неестественной. Думаю, придётся распутывать нитки и начинать вышивать сначала.
Внезапно он наморщил лоб и, подняв глаза, посмотрел под крышу.
«Что?» — спросила я. Может быть, он заметил, что водосточная труба протекает?
Ничего не ответив, с серьёзным видом он стал рассматривать что-то наверху.
— Что там?
Я вела себя так, словно в его поведении не было ничего особенного.
— Да нет, ничего.
И через некоторое время добавил:
— Там паутина.
— Неужели?
Я сказала это, надеясь, что хоть сегодня ночью он останется со мной, и опять взяла пяльцы.
— Паук посадил себе на спину своих детей.
Он, как я и ожидала, немного взволнован моим будничным тоном.
— Это всего лишь свойство пауков.
— Да?
— Это всего лишь их особенность.
Я воткнула иголку в крыло журавля, которого вышила почти наполовину, встала и подошла к нему. Половина правого крыла пуста, кажется, будто оно сломано.
«Как же можно было построить дом на такой высоте?» — бормочет он, словно про себя.
Прямо над окном находится плоская крыша. Из жёлоба, хотя и не заметно какой-либо щели, течёт вода и образует на стенах грязные пятна, а в том месте, которое осталось сухим, сплетена паутина. И там чёрно-серый паук, размером с ноготь большого пальца, посадив себе на спину многочисленных паучат, с трудом перебирается, как канатоходец, с одной нити паутины на другую.
— Говорят, что паучата грызут спину своей матери, и когда остаётся только шкура, они ее фууу… сдувают. Так что, как только увидишь паука, немедленно убей его. Поняла?
Паучиха, возможно, чувствуя его дыхание или наши пристальные взгляды, время от времени замирала, притворяясь мёртвой и экономя свои силы. Он вдруг резко свистнул «фьють!». Мне этот свист показался жестоким. Паутина заколебалась, как волны, и паучиха, чей обман был разгадан, поняла, что теперь бесполезно притворяться, и побежала, рискуя свалиться. А паучата, упавшие со спины матери от резкого толчка, повисли на паутине или попадали вниз с высоты шестого этажа. Мать, не заботясь об упавших детях, продолжала бежать.
Я смотрю на его маленькое, морщинистое лицо состарившегося ребенка. Вчера он тоже всю ночь не спал и вернулся домой под утро осунувшийся. Он объяснил, что ему пришлось до утра доделывать свою работу.
Хотя он выглядел уставшим, в глубине расслабленного лица темнело напряжение. Это означало, что он уйдет. Я и на этот раз не была уверена, что смогу остановить его ночной побег.
В последнее время он всё чаще уходил по ночам. Он обязательно дожидался заката и от нечего делать трещал суставами пальцев, или поглаживал себя по голове, приговаривая: «Волосы стали слишком длинными, ужасно смотрится, правда?», или «Может быть, мне пойти в баню, я не могу так сидеть, у меня всё тело чешется», — так, нерешительно он искал предлог, чтобы выйти из дома, и всякий раз я только делала вид, что мне всё безразлично, и не могла сказать ему: «Пойдём вместе» или «Возьми меня с собой». Я не спрашивала, куда он идёт, к кому. Его лицо становилось странным, на нём читалось сомнение и в то же время твёрдая решимость. Он такой слабохарактерный, и если бы я уговорила его, может быть, он перестал бы уходить из дома по ночам? Но я не уверена, что смогу заменить его тревогу и волнение чем-то другим, пока он будет в заточении (да, он именно так и думает, что он в заточении). Я не знаю, что надо сделать, чтобы занять его время. Нельзя заполнить время, которое находится между ним и мной, как заполняют вышивкой пяльцы или натягивают на барабан кожу. Время нельзя выпить так же просто, как чашку чая. Я думаю, пусть бы он лучше писал стихи.
Паук его больше не интересует. Его взгляд нащупывает край реки, текущей где-то внизу.
На излучине реки, на берегу, где раскинулось широкое поле, где ветер поднимает песчаную пыль над его сгорбленной спиной, где дамба, распростёртая на белом фоне, развёрнута в форме буквы U, и возвышается здание электростанции, там в начале нашей семейной жизни мы иногда гуляли по вечерам.
Мрачно возвышающаяся дымовая труба электростанции в солнечных лучах выглядит раскалённой докрасна и кажется такой близкой, будто до неё всего несколько метров. Станция стоит торцом, и в ярком свете я не могу как следует разглядеть ее.
Я знаю только, что трёхэтажное здание пепельного цвета было когда-то маленькой тепловой электростанцией, но её почему-то закрыли вскоре после постройки. В те времена, когда с западного моря торговые корабли ходили по реке против течения, станцию использовали как свалку для морепродуктов, а потом очень долго производители льда пользовались этим зданием как складом, но когда торговля пришла в упадок, здание опустело, и теперь время от времени там снимают сцены из гангстерских фильмов.
Остров на середине реки во время сезона дождей непременно оказывался под водой, и только верхушка высокого тополя торчала над её поверхностью. Остров взрывали динамитом, и всё лето мы слышали грохот взрывов и видели, как вздувалась и оседала земля.
По раздробленным камням и развороченной земле беспрерывно ездили военные грузовики с солдатами, поднимая песчаный ветер, а бульдозер переворачивал землю и разравнивал её. Говорили, что в связи с обострением военной обстановки, там будут строить аэродром. Посёлок исчез, и паромную переправу, соединяющую этот берег реки и остров, закрыли.
С тех пор как мы начали жить здесь, в квартире на шестом, последнем, этаже, вид за окном быстро и незаметно изменился. Ходили слухи, что и здание электростанции, простоявшее почти полвека, скоро снесут. Я не могу забыть ощущение, когда впервые увидела его.
Не знаю отчего, но я чувствовала ощутимую враждебность к серому бетонному зданию, которое отличалось от остальных только тем, что по его высокой дымовой трубе и по крыше была протянута линия высокого напряжения.
Когда мы только поселились здесь, и у нас ещё не было своих личных увлечений и интересов, по вечерам, если он не работал ночью, мы ходили гулять на речную дамбу.
Тогда он скромно, но с гордостью, как студент, который показывает достопримечательности родного города заезжему гостю, говорил, указывая рукой в сторону дамбы: «Когда закончилась война, мы жили там в шалаше. Не мы одни так жили. Люди, потерявшие кров, приходили сюда лишь с соломенными подстилками. Утром, проснувшись, мы первым делом бежали к реке помочиться. Мы всегда были голодны. Поэтому до того, пока голод не становился совсем нестерпимым, мы купались в реке. Мы плавали до острова и, как кроты, перерывали там поле с земляными орехами, потом, уставшие, валялись на песчаном пляже и бесконечно смотрели на электростанцию на другом берегу реки. Вот так мы проводили время. Здание, которое мы разглядывали в полуобмороке от голода, казалось громадным. Странно то, что люди, ютившиеся в лачугах, оставили без внимания такой замечательный дом, никто не отважился поселиться там. Ведь в военное время в том здании совершались массовые убийства. Говорили, что туда сгоняли людей и забивали их, как собак. Ходили слухи, что на стенах остались следы крови жертв и высохшие куски их плоти. Внизу по течению реки время от времени мы вытаскивали из воды трупы новорождённых. По ночам в здании бродили души погибших от электрического шока рабочих. Одна девушка спряталась от людей, родила там ребёнка, убила его и, в конце концов, сойдя с ума, бродила там в поисках убиенного дитя. Всё это возбуждало нашу фантазию, и постепенно электростанция становилась таинственным символом и обрастала множеством разных мифов. К тому же, дверь туда всегда была заперта. В нашем воображении здание электростанции превратилось в замок с привидениями, куда есть вход, но откуда нет выхода, где множество комнат и запутанных коридоров. Слухи росли и множились. Иногда дети, отодрав доски с окон, тайком проникали внутрь, а потом рассказывали, будто видели там пещеру с летучими мышами. Только я один не решался гуда войти. И от моей нерешительности электростанция становилась ещё более огромным и сильным символом враждебности. Когда я вырос, я понял, что в каждом здании непременно есть вход и выход, но тогда я уехал с дамбы на реке, так и не решившись побывать на электростанции».
