Анатолий Афанасьев - Командировка
Спустя четыре месяца мой отец, Андрей Семенов, в полном курсантском обмундировании, сияя пуговицами и сапогами, знобясь от декабрьской измороси, терпеливо поджидал на скамейке в скверике. Он Катю не забыл. Он вкус ее хлеба и помидоров помнил.
Она не пришла в этот раз. Может, скамейку поменяла? Может, в столовой обедает по зимнему времени? Все может быть. Если бы хоть фамилию знать.
В следующее увольнение, в пятницу, он стоял у проходной, старательно вглядываясь в текущий широкий людской поток. Конец смены. От напряжения слезились глаза, и ветер швырял в лицо осеннюю слизень. Он прождал больше часа, стоял, когда уже давно все вышли. Он приезжал пять увольнений подряд, и видение вытекающей из узкой щели дверей людской реки, темной и мрачноватой, постепенно мелеющей и сужающейся, преследовало его по ночам.
В шестой раз — был крепкий стеклянный январский день — он неуверенно вычленил глазами из толпы худенькую стройную фигурку и чуть не вскрикнул от радости. Он ее узнал, а она не узнала, и, когда он пробился к ней, расталкивая руками идущих, и дернул сзади за руку, она подняла глаза с тревожным изумлением. Но это было только мгновение.
— Надо же! — удивилась Катя. — Это ты? Приняли, значит?
Не отвечая, он за руку вытянул ее из течения в сторону, не выпуская руки, довел до скверика.
— Посидим, Катя.
— Да что с тобой, — смеялась она. — Опять есть хочешь? У меня ничего нет. Приходи завтра, принесу.
— Я пять раз тебя встречал, Катя.
— Здесь?
— Где же еще. Я не знаю, где ты живешь.
— Так я же в центральную проходную обычно выхожу. Там мне ближе. Надо же, какой смешной…
А тебе идет форма.
Тут он и высказался, не мешкая:
— Катя, я хочу, чтобы ты стала моей женой.
Мама моя, милая, нежная, гордая, певучая мама моя, как ты ответила? Ты не сказала, жеманясь: «Ах, мы так мало с вами знакомы»; ты не сказала: «Это так неожиданно, мне надо подумать»; ты не сказала:
«Ой, мне надо купить к ужину картошки»; ты не смалодушничала, не покривила душой, не мучила отца; порозовев от мороза и смущения, ты покорно шепнула: «Я тоже очень хочу быть твоей женой».
Это любовь была. Самое то, чем жив человек.
Прозрачная и глубокая, как воздух. Она не обманывает смелых и прекраснодушных.
Мама много раз (особенно часто после смерти отца) повторяла эту историю. «Хочу, чтобы ты стала моей женой!». «Очень хочу быть твоей женой!» Заводская девочка в сером шерстяном платке поверх тоненькой яркой косынки — и ослепительный, с холодеющими в щегольских сапожках ступнями курсант.
Мои мать и отец. В скверике. Сто лет назад.
Мама говорила, что влюбилась в отца в ту же минуту, как увидела слезы на его слящем лице. В скверике.
Неужто и впрямь вас я никогда больше не увижу?
Где вы оба, отец и мать? Вы реальны в моих снах, а в самой реальности вас нет. Хотел бы я встретить того, кто шутит над нами эти проклятые шутки.
Разбудил меня телефонный звонок. Мельком взглянув на часы — седьмой час, — поднял трубку.
— Алло, Семенов? — голос телефонистки ни с чьим другим не спутаешь.
— Да, слушаю.
— С вами будет говорить Москва.
Пятиминутная пауза, заполненная возбуждающими скрипами и шорохами эфира, и вот оно — благодушное покашливание Владлена Осиповича, дорогого шефа.
— Виктор Андреевич, ну как у тебя?
— Спасибо, Владлен Осипович. Немножко голова побаливает, боюсь, не застудился ли. Вчера на пляже загорал, с непривычки, знаете ли, мог переборщить.
— Виктор, учти, разговор междугородный — пятнадцать копеек за минуту.
— Так вы же по служебному звоните?
— Государство — это мы, товарищ Семенов. Давай, пожалуйста, без фанаберии, ближе к делу.
— Вам кто просигналил? Никорук?
Покашливание, треск, грозовые помехи. В любую минуту могу бросить трубку, а потом сослаться на неисправность линии. Это хорошо, отступление обеспечено.
— Федор Николаевич обеспокоен твоей бурной деятельностью. Говорит, что ты превышаешь полномочия. Что там у тебя?
— Пока ничего, Владлен Осипович. Провожу раскопки. Думаю, понадобится еще денька четыре-пять.
— Виктор Андреевич, слышишь меня?
— Хорошо слышу, как из соседнего номера. Вы не в гостинице?
— Послушай, Виктор. Ты никаких особенно экстравагантных ходов не делай. Выяснишь и домой. Здесь на месте решим.
— Спросить хочу, Владлен Осипович. Все раньше как-то забывал. Вы с Федором Николаевичем старинные приятели?
Пауза, потрескивание. Вопросик, конечно, с наглинкой.
— Виктор, мне твое настроение не нравится. Ты что, в самом деле заболел?
— Просквозило малость на ветру. В коридорах всюду дует. Но сам город замечательный. Филиал Сочи. Только что моря нет. Зато какой парк, какое озеро. Да что я вам рассказываю, вы лучше меня знаете.
Я потянулся за стаканом, хлебнул водички.
— Хорошо, Семенов. Я чувствую, вы не в настроении. Завтра еще позвоню. Только помни, Виктор, есть техническая проблема и есть сложнейшие человеческие взаимоотношения. Не надо их в кучу смешивать.
— Жалеете, что меня послали?
— Хм-хм!
— Я не подведу, Владлен Осипович.
— Спасибо, Виктор. До завтра. Прими на ночь чего-нибудь. Аспирину там, что ли. Или сульфадиметоксинчик тяпни.
— Я по-русски привык лечиться. Огненной водицей.
На прощание доброжелательный смех, точно похлопывание по плечу. Отбой.
Только повесил трубку, приятно возбужденный разговором с начальством, снова звонок. Ожила моя временная обитель. Капитанов Владимир Захаровичсобственной персоной, фигурально говоря. Тон не так чтобы задушевный и братский, но деликатный.
— Что же вы ко мне не заглянули, Виктор Андреевич?
— А что такое?
— Просто так. Попутно.
Я представил, как Капитанов держит трубку в богатырской руке, как силится удержаться в рамках светского политеса.
— Виктор Андреевич, говорят, вы с лесенки вчера упали?
Хорошо поставлена информационная служба в группе.
— Было дело. Всю физию себе раскорябал.
— Может, врача вызвать?
— Спасибо, обойдусь.
— Ну тогда до свидания. Не переутомляйте себя, Виктор Андреевич. Это хорошо, что благополучно обошлось, а то ведь по-разному с лесенок падают.
— Всего доброго.
Нервничает, подумал я, нервничает Капитанов, все от нервов. И звонок, и угроза. Неужели Шутов ему доложился? Невероятно. Грош мне тогда цена. А про лесенку кто сказал? Шурочка?
С улыбкой я вообразил, как после беседы со мной каждый сотрудник сломя голову мчится к Капитанову. Бежит, задыхаясь, тучный Давыдюк, переливается с этажа на этаж, шурша пиджаком, многажды излеченный от алкоголизма Прохоров, горделивой походкой, соперничая остротой плеч с прямоугольниками дверей, плывет Шацкая — товарищ Капитанов всех внимательно выслушивает, сопоставляет данные, делает выводы. Я ни в чем не ошибусь, Владимир Захарович, да и не во мне теперь дело. Вопрос-то ясный, как утро. Задачка для первоклассника, и ответ сияет огромными буквами на обложке. Мы все знаем ответ.
Зачем только понадобился мой приезд?
Существует техническая проблема, сказал умнейший Перегудов, и существует человеческая.
Нет, никогда они не существовали отдельно.
Я смотрел на телефон в непонятной уверенности, что сейчас он опять затрезвонит. Непременно будет третий звонок. Я болезненно ощущал, как кто-то медленно, в раздумье раскручивает диск. Пальчик в отверстие-раз, пальчик в отверстие — два. Ну!
— Алло, это вы, Виктор Андреевич?
— Добрый вечер, Шурочка. Хорошо, что ты позвонила. В чужом городе все чужие, и вдруг — вечерний звонок, как улыбка друга. Это ты сказала Капитанову, что я с лесенки звезданулся?
— Не надо было?
— Почему не надо. Событие важное, чем больше людей будет знать, тем лучше. А он тебе что сказал?
— Как это?
— Ты ему сообщила, что я упал с лесенки, а он на это что ответил? Заплакал?
— Хотите правду знать?
— Шура!
— Он сказал, нормальные люди с лесенок не падают.
Я улыбнулся ей из своего номера. Я был рад, что она позвонила. Она желала мне добра.
— Шура, мне необходимо сказать тебе кое-что, но я не решаюсь.
— Говорите.
— Мы не сможем сегодня вечером выйти на прогулку. Ко мне придет гость.
Она торопливо дышала мне в ухо из трубки.
— Я только хотела узнать, как вы себя чувствуете.
— Шура, кто твои родители?
— Зачем вам это? Ну, папа — врач, а мама-домохозяйка.
— Семья большая у вас?
— Бабушки две, дедушка, мамин папа, сестра, ее муж Владик и их крохотуля. Большая семья.
— Я всем вам желаю огромного человеческого счастья.
— Виктор Андреевич, если будете насмехаться, я никогда в жизни вам больше не позвоню.
Так мы даем поспешные обеты, смешные, может быть, всевидящей судьбе. Скольким людям я не собиь рался больше звонить. И звонил. И был на побегушках. Мы всегда в плену, свобода — призрак, зов ее — тоненькая свирель самообмана. Да и кому нужна свобода. Мне — нет. А тебе, Натали?
