Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2005)
— Девочку мы готовы были выписать еще две недели назад. Но родственники ее не забирают. Мы и запрос в райздрав отправили. Пока ответа нет. Будем ждать. Ваш эмоциональный порыв мне понятен, но вы же чужой человек. Отдать вам ребенка мы не имеем права. Так что спасибо, но девочка будет находиться у нас до востребования.
— А давайте отправим телеграмму, — робко сказала мама. — Напишем Сашиному дедушке, что она у нас. Дадим адрес, телефон... Дедушка — человек пожилой, сам мог заболеть. Да и заносы такие, что из деревни, может, и не выбраться. А Сашенька пока у нас окрепнет, сил на дорогу наберется.
— Ну какая же вы упрямая!..
Главный врач еще немного покипятился, но вскоре в деревню Ельшата ушла телеграмма: вашу внучку выписали добрые руки тчк телефон... тчк адрес... главный врач конюхов .
Мама пообещала приехать за нами на другое утро. Это было удивительное утро — медовый свет падал в окна. Мы с Санечкой ходили по коридору от окна к окну и высматривали, не покажется ли мама. Никто на нас не ругался и вообще не обращал внимания. Дежурная сестра сказала, что мы теперь отрезанный ломоть.
Санечка тихонько пела:
Как по морюшку,
Морю синяму,
Как по морюшку,
Морю синяму,
Там плыло, там плыло
Два кораблика...
Санечка попала в больницу еще осенью, и ничего зимнего у нее с собой не было. Мама привезла ей китайскую шубку, из которой выросла моя старшая сестра Аня. Нашлись и шапка с валенками.
Когда мы вышли из больницы, то невольно зажмурились — столько солнца было вокруг. Снег скрипел под валенками, как тысяча маленьких скрипачей. Мама сказала:
— Возьми Сашу за руку.
— Мы что — детский сад? — возмутился я, хотя мне самому очень хотелось взять Санечку за руку.
— Что ты там ворчишь? — спросила мама. — Мы сейчас через дорогу пойдем. Ты же видишь — у меня руки заняты.
Мама несла сумки с нашими больничными вещами, и я крепко взял Санечку за руку.
Мы шли мимо заборов, они были все в снежных шапках.
— Вон наш троллейбус, — сказал я.
Троллейбус мчался навстречу нам как ракета, иногда было даже заметно, как искры летят от проводов.
Салон оказался совсем пустой, и мы сели на передние места, а мама с вещами — за нами. Троллейбус нырнул в переулок и весело закачался из стороны в сторону.
Потом нам пришлось пересесть в автобус, он был полон народа, все были толстые от шуб, дубленок и тулупов. Нас с Санечкой пропустили к окну, при этом все говорили: “Не задавите детей!..”
Я не помнил себя от счастья и молчал. Санечка тоже молчала.
Как это хорошо, думаю я сейчас, — не помнить себя от счастья. Помнить другого, близкого и милого, и так помнить, что себя забывать.
Через два дня раздался звонок в дверь — длинный, переливчатый, незнакомый. Мы как раз елку украшали. Я бросил бумажную гирлянду и полетел открывать. На пороге стоял Дед Мороз. Не ряженый, как на детских елках, а настоящий. Только вместо мешка у него был рюкзак.
— Ну, давай знакомиться, человек божий!
— А вы кто?.. — насупился я.
Тут в коридор выбежала Санечка и повисла на шее у Деда Мороза.
Мне стало стыдно, что я не узнал сразу Ивана Матвеевича и принял его за какого-то Деда Мороза, которого и на свете-то не бывает. Ну прямо как маленький.
Оказалось, что деревню так замело снегом, что Иван Матвеевич выбрался оттуда только на танке. “Ребята из части подбросили”, — сказал он просто.
“Ничего себе, — подумал я, — вот тебе и деревня! Танки, как такси, ходят…”
Потом мы все сели за стол и стали пить чай с вареньем из Ельшат. А посреди стола стоял мамин пирог с черной смородиной. Иван Матвеевич хвалил пирог, а мама — варенье.
Вечером мы с папой пошли провожать Иван Матвеевича и Санечку на вокзал. Там творились такая толкотня и неразбериха, что папа погрустнел и задумался. Ведь у Санечки с дедушкой еще и билета не было. Дедушка сказал папе: “Смотрите за детьми, а я попробую к воинской кассе пробиться…”
Санечка еще раньше рассказывала мне, что ее дедушка был на фронте разведчиком и даже брал языка . Так что взять билет ему, наверное, ничего не стоило, и мы спокойно отошли в сторонку, а папа нас загородил от толчеи.
Над нами был репродуктор, он объявлял номера платформ, поездов и просил, чтобы провожающие не оставляли у себя билетов отъезжающих.
Мне захотелось что-то подарить Санечке — срочно, сейчас. Я порылся в кармане и — вот удача! — нащупал притаившийся там стеклянный шарик. Я нашел его прошлым летом на одном необитаемом острове, куда мы плавали с папой на катере.
Я положил шарик Санечке в ладонь:
— Это тебе на память…
— Волшебный?
— Еще какой! И волшебный, и секретный… Спрячь, а то укатится…
Санечка сжала шарик в ладони.
— А у меня пустенько в карманах… Но я тебе молитвочку подарю, мне бабушка ее всегда на ночь пела. Эта молитвочка тоже секретная. Никому не сказывай… — Она вздохнула и зашептала мне в самое ухо: — Шла Божья Матерь, своим сном присыпати… Божья Матерь в ногах, Пречистая в головах… ангели по бокам… ангели-хранители, храните… храните Алешеньку-душечку… с вечера до полуночи, с полуночи до света, со света до конца века… Аминь!
Только Санечка успела выдохнуть таинственное “аминь”, как вернулся дедушка Иван Матвеевич.
— Ну что?.. — сказал он. — С Богом!..
И мы тут же влились в поток людей, который повлек нас куда-то в промозглое и темное ущелье. Это был подземный переход. Я старался крепко держать Санечку за руку. Папа шел впереди, а Санечкин дедушка за нами — в боевом охранении, как сказал он. Но нас все равно толкали чемоданами и сетками, и я, как мог, отпихивался. К счастью, мы скоро выбрались наверх.
Я жадно вдохнул железнодорожный воздух, пахнущий углем. На перроне кто-то рассыпал конфетти.
Тут дрожь пробежала по вагонам… Папа поднял Санечку на руки и подал дедушке, который уже стоял в тамбуре.
Поезд бросил нам в лицо снежную пыль и ушел на север.
Далекая птица
К наследию Александра Сопровского и интерпретации его творческих установок наш журнал обращался неоднократно (см. “Новый мир”, 1992, № 3; 1998, № 3).
В декабре этого года — пятнадцать лет со дня его трагической гибели.
Публикация Татьяны Полетаевой.
* *
*
С. Гандлевскому.
Передо мной пуста бумага,
Вина три литра на столе,
Товарищ спит, забвенье благо
Средь оттепели в феврале.
Придут весенние тревоги,
Уже недолго, не спеши,
Еще устать успеют ноги
От резких выходок души.
С утра и до седьмого пота
В гортани воздух, кровь в груди,
И только светлая работа
Устало брезжит впереди.
* *
*
Туман заплачет — и стволы
Шершавые лиловых сосен
То отряхнутся ото мглы,
То скроются во мгле белесой.
Так жизнь — или, точнее, быт
Нас учит, несмотря на лица,
Что время всех освободит,
Желающих освободиться
Ото всего, чем жизнь полна:
От пробуждения ночного,
От кома в горле, слез без сна,
От тела своего пустого.
И звуки, что проснутся вдруг,
Величье смысла обретая,
И дрожь коленей, бедер, рук,
И груди скорлупа пустая.
Ни тех часов жалеть не след,
Ни что оборвалась дорога,
Ни слез бесценных, ибо нет
Цены им: так их было много.
1987.
* *
