Иван Шипнигов - Нефть, метель и другие веселые боги (сборник)
Бенедиктову казалось, что он попал на съемки высокобюджетного фильма в жанре «постапокалипсис», и его сейчас погонит с площадки истеричный задерганный режис сер. Но вокруг толпилось много счастливых людей, несомненно видевших в сети текст «Концепции», и их, похоже, совсем не пугало и нисколько не волновало происходящее. Обиженной и возмущенной казалась лишь Останкинская башня; Бенедиктов впервые видел ее так близко, и отсюда заметно было мно гократно описанное колебание шпиля на отравленном московском ветру: казалось, что она презрительно – «ну-ну» – кивает переростку-крану, микроскопическим людишкам внизу и, главное, башне книжной, которая убого подражала сразу и Останкинской, и Эйфелевой.
Вдруг Бенедиктов увидел, что что-то происходит неправильно – даже в своем ошеломленном состоянии он успел отметить случайную шутку и криво улыбнуться тому, как странно звучит это «неправильно» в общем диковатом контексте. После очередной порции «Маленьких трагедий» рабочие прицепили к стреле стопку потрепанных томиков Лермонтова, а Бенедиктов видел, как подъехал еще один грузовик и рабочие-таджики стали выгружать из него тома Полного собрания сочинений Пушкина. Алексей за несколько лет учебы на филфаке и работы с чужими текстами приобрел своеобразную профессиональную привычку: спокойную уверенность в том, что опубликована может быть любая нелепица, главное, чтобы она была предварительно вычитана и отредактирована. Как ни было абсурдно происходящее, Бенедиктов возмутился наглым безграмотным нарушением очередности: никогда и ни за что Лермонтов не может быть впереди Пушкина. Он подошел к рабочим, курившим, сидя на корточках, и наблюдавшим, как кран поднимает новые стопки книг.
– Кто у вас начальник? – крикнул Бенедиктов, но напряженное гудение крана заглушило его голос.
Таджики в оранжевых безрукавках лишь испуганно посмотрели на него.
– Кто ваш начальник? У кого можно спросить?.. – кричал Алексей, но рабочие ничего не могли понять и только жались друг к другу, думая, видимо, что их хотят наказать.
Наконец один из них понял, чего от них хотят, и кивнул на высокого мужчину в белой строительной каске и синем комбинезоне.
– Как его зовут? – снова прокричал Бенедиктов, но это уже было бесполезно.
Он подошел к мужчине в каске.
– Извините, что я так бесцеремонно, – крикнул ему Бенедиктов, но возле крана не было слышно вообще ничего, – но вы делаете неправильно!
Тот рассеянно обернулся на него и снова стал делать для невидимого крановщика таинственные пассы руками.
Бенедиктов тронул его за плечо.
– Вы делаете не так! Нужно соблюдать очередность! Позвольте, я покажу…
Он достал из своей сумки книгу Вайля и Гениса «Родная речь» и открыл ее на содержании.
– Посмотрите, каким должен быть правильный порядок! – Алексей обошел мужчину в каске и даже немного помахал перед его лицом раскрытой книгой.
Тот раздраженно выругался и жестом позвал кого-то. Подошел охранник с лицом Владимира Вдовиченкова и, взяв Бенедиктова за локоть, вывел его за условную границу стройплощадки, обозначенную красно-белой лентой. Полиция ко всей этой сцене осталась равнодушной.
Взволнованный Алексей хотел тут же прорваться назад и объяснить прорабу, что так, вразнобой и вперемешку, класть книги не стоит, что нужного – какого?! – испуганно спрашивал сам себя Бенедиктов и не знал, что отвечать – эффекта не будет, что библиотечные фонды зря сгниют под дождем или будут растащены букинистами и просто чудаками, любителями старых серовато-желтых страниц. Рано проснувшаяся страсть к чтению, мучившая его сильнее, чем эротические пытки полового созревания, испорченные близоруким чтением глаза, склонность во всем в жизни видеть аллюзию и прототип, учеба на филфаке, наконец, болезненное стремление к редактированию и корректуре любого текста, неважно какого – он любил расставлять запятые в Набокове или, если под рукой не было книги, газеты, журнала, запереться в ванной и механически, бездумно править тире, кавычки и опечатки в этикетке шампуня, – все эти главные качества Бенедиктова сейчас словно сгустились над этой решетчатой башней, переплелись и взаимно усилились, обострились, и он как бы чувствовал конструкцию изнутри, видел легкие синие искры и волны, пробегавшие в ней все чаще и ярче с каждой новой порцией книг, и Алексей знал, как нужно строить башню, и догадывался, что он один это знает.
Кран неожиданно затих, и Бенедиктов услышал звонок своего телефона. На экране высветился новый номер Анны, и Алексей в досаде закусил губу: он не мог решить, чего ему хочется сильнее – увидеться с Волковой или вернуться к башне. Он взял трубку.
– Я приехала, но тебя здесь нет, – холодно произнесла Анна.
– Где – здесь? – глупо спросил Бенедиктов и тут же виновато зачастил: – Я ведь не сказал тебе, где я… Извини!
– Ты сказал: «на ВДНХ», значит, на старой квартире. И теперь я стою здесь, как дура, перед запертой дверью и звоню в дверь, пугая наших с тобой призраков.
Голос Анны был ледяным и подчеркнуто ровным – Алексей знал, что так бывало всегда, когда она была зла на него.
– Приезжай назад к метро… нет, я приеду сейчас за тобой, будь там, я через пятнадцать минут! – торопливо проговорил Бенедиктов и пошел к остановке маршруток, поминутно оборачиваясь на башню.
Вскоре он вошел в подъезд дома на улице Проходчиков, который покинул три дня назад. Он забрал Волкову, привез к себе на Кравченко, для быстроты проделав длинный путь с Северо-Востока на Юго-Запад на пойманной машине, они сказались у себя на работе больными и провели вместе в съемной квартире Бенедиктова, никуда не выходя, три дня.
***За эти три дня, что Алексей Бенедиктов и Анна Волкова не видели ничего и никого, кроме друг друга, решив больше никогда не расставаться и исполняя это буквально, в Москве произошло немало интересного. Довольно быстро башня была наполовину заполнена книгами по списку XIX столетия, но с началом выкладки XX века возникла проблема: книг отчаянно не хватало. Школьные и университетские библиотеки опустели быстро, объявления о скупке классических книг, срочно размещенные на подъездах городскими властями, помогали слабо. Люди либо уже давно избавились от ненужного книжного хлама, либо не хотели продавать тех авторов, которых читали сами: Платонова, Набокова, Довлатова, зная, что их потом можно будет купить только по сумасшедшей цене в каком-нибудь нелепом кожаном переплете с золотым тиснением. Сложность была также в том, что у некоторых писателей XX века не было академических полных собраний сочинений, которые в случае, например, Достоевского так легко и быстро укладывались друг на друга одинаковыми ровными стопками. Попытки срочного переиздания классики тоже не помогли: оказалось, что почти нечего было печатать, Хлебникова и Сологуба нужно было сначала верстать, но времени не было, а существующие в издательствах оригинал-макеты никуда не годятся, потому что часто содержат отредактированный, укороченный вариант текста («Меньше «войны»! Больше «мира»!» – видел однажды начальник строительства книжонку с такой кокетливой аннотацией).
Куратор проекта, тот самый никому не известный человек, что инициировал распространение загадочного пресс-релиза, «Концепции создания нового…», слал прорабу взвинченные, то задушевно-веселые, то угрожающе-грубые письма, в которых то жаловался на одиночество, называя себя «скучающим чинушей, запертым в кабинете на ответственной работе», то требовал завершить проект за намеченную в договоре неделю, то есть к пятнице 14 июня. Прораб, тот самый мужчина, к которому недавно приставал на стройке Бенедиктов, боялся этих истерических нелогичных писем и понимал, что в срок сдать объект не получится, и не знал, как он согласился на очевидную авантюру; он тоже, как многие в те дни, кто был причастен к башне, как бы лишился разума и лишь иногда, тревожно засыпая на пару часов, начинал спрашивать себя, кому и для чего понадобился этот причудливый проект, да еще в таком месте, но вскоре усталость лишала его способности думать о чем-либо, кроме сугубо технических строительных мелочей.
Он уставал страшно, на стройке царил бардак: фуры с необычным строительным материалом приезжали со все большими задержками, народные гулянья, устроенные москвичами в Останкино, поначалу практически парализовали работу, он до хрипоты ругался с полицией, но в первые два дня ничего не помогало; тогда прораб в бешенстве написал куратору письмо с ультиматумом, в котором угрожал оставить работы, если людей не уберут, и на следующий день толпы не стало, а по периметру стройки вместо ленивых пэпээсников с подвернутыми рукавами форменных рубашек встали наглухо камуфлированные молчаливые бойцы ОМОНа; вместе с тем пришло еще одно письмо от куратора, в котором тот со словесным подмигиванием и приплясыванием напоминал, что подписаны документы о неразглашении, обязательства взяты серьезные и отказаться ни от чего нельзя. Начальник строительства и раньше подписывал мрачные документы с логотипом госбезопасности, так как имел отношение к разным непубличным проектам наподобие криогенных установок под Главным зданием МГУ или бункера в Раменках под парком 50-летия Октября, но не думал, что этих бумаг стоит всерьез опасаться, так как не собирался ничего разглашать и уж тем более бросать работу на середине.
