Иван Шипнигов - Нефть, метель и другие веселые боги (сборник)
«Сплющены будем мы с ним, а фонарики будут у спасателей на касках», – будто прозвучал в голове голос Ренаты Литвиновой, когда Анна выходила, пообедав, из молла недалеко от редакции. Третий раунд: игра продолжается. Алексей постоянно плел загадочные ассоциативные узоры, из нелепых созвучий, из случайных, механических совпадений вдруг выводя зародыш живого и цельного образа, как портниха, набрав в рот иголок, складывает какие-то обрезки, неуклюже приседает, стремительно колет, трясет, разворачивает – и вот неожиданно возникает простой и понятный эскиз хорошего платья, я такое хочу. Мучило Анну не то, что она вообще думает о Бенедиктове, а то, что думает именно так, как, она точно знала, он хотел бы, чтобы о нем думали все люди и в особенности она, вспоминая не внешность его или характер, а косвенно связанные с ним вещи, которые, однако, выделяют его среди других ярче, чем любое подробное описание его истинных свойств, – и даже это простое соображение Волкова оформила для себя в немыслимом – кто, кого, за что – синтаксисе любимого им Толстого.
Это было уже слишком. Анна достала из сумки телефон и по памяти набрала номер Бенедиктова. Долго шли гудки, потом что-то невнятно и раздраженно прошуршало, и чужой резкий женский голос прозвучал так, будто принадлежал хирургу, вынужденному почему-то брать трубку прямо во время операции:
– Я слушаю.
– Извините, а…
– Что вам угодно?
– Можно… Бенедиктова Алек…
– Здесь нет никакого Бенедикта, вы ошиблись.
Трубку бросили. Анна поняла, что неправильно набрала всего одну цифру, и даже догадывалась какую, и можно было попробовать снова – максимум девять звонков, и к тому же в любой момент могло повезти, как в русской рулетке, – но ей уже не хотелось звонить, представлять в каждой из этих невоспитанных невидимок испорченный, невоплощенный вариант самой себя, которой какие-то глупые девки мешают предаваться важнейшему: лежать щекой на ключице любимого спящего человека. После обидного разговора нервное возбуждение и досада исчезли, Анне уже не хотелось наговорить Бенедиктову в трубку бессвязных изобличающих гадостей, и она вернулась в редакцию вялая, разбитая жарой, сонная от позднего обеда. Оказалось, что главный редактор уже уехала, и остальные сотрудники не забыли о либеральных традициях коллектива и разъехались тоже. Кроме Волковой, в редакции осталась только корректор, с привычной болезненностью в позвоночнике приникшая к монитору, и Анне стало досадно, что провозилась с сайтом и поздно пошла на обед и не видела, что все уходят из офиса.
– А вы что же домой не идете? – пытаясь выдать лень в голосе за ласку, спросила Анна.
Корректор промолчала и только стала грызть ручку.
«Перегрелась, наверное, бедная. М-да, богатый у женщины внутренний мир. Весь день какая-то шиза происходит», – брезгливо подумала Анна, хотя уже привыкла к общей странности женщины-корректора. Тут же Волкова поняла причину своего раздражения против этого тихого, безобидного существа, бывшего чем-то вроде редакционного домового: незадолго перед их с Анной расставанием Бенедиктов устроился тоже корректором в какой-то новый литературный журнал, якобы, как он сам говорил, отличный от всех остальных, и надеялся в будущем подвизаться там не только как скромный специалист по почтительной правке чужих шедевров.
Резко запиликала знакомая тема из американского сериала, засмотренного в свое время до тошноты, корректор взяла телефон:
– Да. Нет, скоро. Четыре. Четыре полосы еще. Да тут чисто, часа на полтора всего. Да мало ли кто. Ну и что такого? Кому я буду твой номер давать, ты что! Просто ошиблись. Да. Жди.
«А что, может быть, это мужчина, – продолжала мысленно издеваться Анна. – Все возможно. Не всю ведь жизнь маме докладываться. И рингтон этот: какие мы, оказывается, гламурные».
Волковой показалось, что она мысленно прикусила себе язык, прищемила то место у себя в голове, где рождалась насмешка. Она встала и ушла в переговорную. Новые босоножки успели натереть у мизинцев. Алексей любил очень лично шутить: «Женские ноги – не средство передвижения…», и у Анны ослабли ступни, когда она вспомнила, что он делал в подтверждение этих слов. Она набрала его номер с правильной четверкой в конце. Бенедиктов взял трубку сразу, как будто знал ее новый номер и ждал звонка.
– Где ты? – сразу спросила Анна.
– На ВДНХ, – ответил он.
– Надо встретиться.
– Приезжай.
«На ВДНХ!» – собираясь, взволнованно вспоминала Анна ту неприятную квартиру и все-таки радовалась, что он еще там, что все будет как бы по-старому. – Но разве он не должен был уже съехать? А, черт с ним. В ванной. Да. Единственное безопасное место…»
На выходе из редакционного оупенспейса до Анны донеслось:
– Внимательность и аккуратность. Внимательность и аккуратность.
Волкова обернулась. Маленькая женщина-корректор механически раскачивалась на стуле, грызя ручку, и тихо и однообразно повторяла:
– Внимательность и аккуратность. Внимательность и аккуратность, внимательность и аккуратность.
В другое время Анна только фыркнула бы на очередную причуду этой странной девицы, но сейчас ей почему-то стало страшно, и она почти выбежала из редакции. В спину ей доносилось:
– Внимательность и аккуратность…
Через 40 минут Анна Волкова вышла из северного вестибюля станции метро «ВДНХ».
ОноКогда вечером 10 июня Бенедиктов добрался до Останкино, там уже было довольно много народу. Приятно возбужденные москвичи фотографировали башню на телефоны, знакомились друг с другом, много смеялись. Толпа походила на ту, что собирается на открытии новой станции метро, где большинство, любящее свой город и его нежные подземные артерии, радуется просто так, от души, и лишь небольшая часть счастлива серьезно, целенаправленно, за компанию с беззаботным большинством: больше никаких электричек, маршруток, пробок.
Территория стройки была окружена красно-белыми полосатыми лентами, люди перешагивали через них или подныривали под ними, пробираясь ближе к башне, в некоторых местах ленту уже порвали, но сотрудники полиции, что стояли возле двух автобусов-автозаков, выглядевших так, словно их угнали прошлой ночью с овощной базы, лишь печатали эсэмэски, курили, переговаривались друг с другом, изредка лениво поглядывая на происходящее. Алексей тоже подошел поближе.
Квадратная в основании решетчатая конструкция с шириной стороны примерно четыре метра и высотой около двадцати, окруженная строительными лесами, была пустой внутри, и ее дно было усыпано книгами. Рядом рабочие сваривали новый участок каркаса, и синие искры от сварки весело разлетались вокруг. Близорукий Бенедиктов не мог разобрать, что это за книги, и спросил у стоящей рядом веселой девушки с розовым воздушным шариком, что там. Она не сразу поняла вопрос, но потом отвлеклась от айфона и, прищурившись, начала перечислять:
– «Капитанская дочка»… «Маленькие трагедии», «Евгений Онегин». Я на вступительных в универе сочинение по нему писала. Жесть такая. Слушайте, да там много всего, и книги часто повторяются. Много Пушкина.
Бенедиктов наконец вспомнил «Концепцию». К стройке подъехал грузовик, наполненный одинаковыми перехваченными лентой крест-накрест стопками книг. Рабочие-таджики стали сгружать книги в широкие поддоны, похожие на те, что возят на вокзалах носильщики, и подвозить вплотную к башне. Алексей рассмотрел, что издания были в основном старые, будто из библиотеки сельского дома культуры, с мягкими желтыми страницами и с приклеенными к форзацам кармашками для вкладывания формуляров. На таких книгах в детстве было особенно приятно пририсовать к портрету классика усы, третий глаз или другую радиоактивную мутацию. (Алексею вспомнилось любимое место из «Кыси» Татьяны Толстой, где говорилось о Чехове: «Вон на лице у него, на глазках – Последствие: оглобелька, и веревка с нее висит».)
Строительный кран, стоявший неподалеку, издал звук гибнущего динозавра, и его стрела стала медленно опускаться вниз и угрожающе зависла над поддоном. Рабочие обвязали поддон веревками и прикрепили их к башенному крюку. Платформа с книгами, покачиваясь, стала медленно подниматься, и вскоре кран опустил ее внутрь башни. Рабочие сквозь прутья каркаса длинными шестами столкнули книги с железной пластины, и кран так же медленно увлек ее вверх. Книги остались в башне, соединившись с такими же, опущенными туда раньше, – некоторые, болезненно полураскрывшись, выглядели так, будто были приготовлены для коллективного сожжения на площади. Вся эта процедура была весело заснята на сотни телефонов с надкусанным яблочным логотипом. Бенедиктов видел, что девушка с шариком, стоявшая рядом с ним, уже отправляла фотографии в Твиттер.
Бенедиктову казалось, что он попал на съемки высокобюджетного фильма в жанре «постапокалипсис», и его сейчас погонит с площадки истеричный задерганный режис сер. Но вокруг толпилось много счастливых людей, несомненно видевших в сети текст «Концепции», и их, похоже, совсем не пугало и нисколько не волновало происходящее. Обиженной и возмущенной казалась лишь Останкинская башня; Бенедиктов впервые видел ее так близко, и отсюда заметно было мно гократно описанное колебание шпиля на отравленном московском ветру: казалось, что она презрительно – «ну-ну» – кивает переростку-крану, микроскопическим людишкам внизу и, главное, башне книжной, которая убого подражала сразу и Останкинской, и Эйфелевой.
