Франсуаза Малле-Жорис - Бумажный домик
Жильбер не пьет и почти ничего не ест. Но хочет, чтобы стол был великолепно сервирован, тарелка полна, рюмка налита до краев, потом он смочит в ней губы, вернет тарелку на три четверти полной, а корнишоны даже не заметит. Я думаю: «Что за расточительность!» А потом смеюсь сама над собой. Трудно убить в себе рефлексы хозяйки!
Жильбер устраивается перед телевизором, усадив Полину к себе на колени. Теперь за весь вечер из него не вытянешь ни слова. Разумеется, только такие буржуа, как мы, имеют дома телевизор, который мы, кстати, никогда не смотрим (я два года работала репортером на телевидении, и с меня довольно), а Жильбер, стоит только ему оказаться у телевизора… Я не могу удержаться, чтобы не съязвить:
— Мне казалось, что больше всего на свете ты ненавидишь семью и телевизор.
Его обезьянье лицо, склонившееся над уснувшей Полиной, внезапно принимает почти человеческое выражение:
— Ха! Здесь у меня есть алиби!
На мгновение воцаряется дружеская атмосфера. На одно мгновение, и этого достаточно. Разве я не знаю, что он сейчас же постарается нарушить ее, развеять? Но освещение переменилось. С друзей можно тоже стричь купоны.
Друзья
Ты делаешь вклады. Воспоминания, обеды, обмен книгами, деньги в долг, идиотские фильмы, над которыми вы столько вместе смеялись, совпадение взглядов или по крайней мере уважение к взглядам другого, светлые минуты… Все это вклады. «Старый друг» — счет в банке. В любой день, когда только пожелаешь, пожалуйста, любое воспоминание в целости и сохранности, внимание, сочувствие, восхищение, это уже проценты… Ты уверен в друге как в себе самом. Нет ничего прекраснее двадцатилетней дружбы. Ты понимаешь, тебя понимают — с полуслова. Вам тепло, вам покойно. Вам не терпится закрыть дверь, чтобы остаться «среди своих». «Ты помнишь» — твоя чистая прибыль. Как распорядится своим капиталом отец семейства? — «друзья прежде всего»!
Круг замыкается. Но есть и «другие друзья», связанные с вами политическими, гастрономическими, светскими интересами. Иногда — увы! — христианскими. Избранное общество игроков в бильярд, или «весь Париж», или члены приходского церковного совета, или ветераны абстрактного искусства, маленький кружок мадам Вердюрен, или одинокие поклонники вина Корбьер — всюду свой мир, свой круг.
«Непрошеный гость» есть непрошеный гость. Круг, по своему определению, замкнут. Каким бы большим он ни был. «Если бы парни всей земли за руки взяться однажды смогли…» Эта песня мне известна. Но разве не должны разомкнуться руки, чтобы впустить третьего, кого совсем не ждали? А тот, кого не ждали, бедняк, бездельник, тот, кто мешает, кто распахивает закрытую дверь, разве он не всегда один и тот же?
Друзья — конечно! У нас есть друзья, которые нам очень дороги, они приходят к нам ужинать каждое воскресенье, они в курсе наших дел, надежд, забот. Но поскольку мы никогда заранее не знаем, сколько ждать гостей, может, тот, кто зайдет случайно, окажется еще важнее тех, кто приходит всегда. Просто дорого уже то, что он зашел.
Я говорю Жаку:
— Потом, когда у детей будут свои семьи, когда мы останемся одни, мы сможем…
Жак, с иронией:
— Ты надеешься, что мы когда-нибудь останемся одни?
Те, кто заходит случайно. Иногда они уходят и не возвращаются. Это меня огорчает. Потому что дружба важнее самих друзей. «Лестно слышать», — обижается Жанна. Иногда так трудно понятно выразить свою мысль.
И иногда так трудно понять. Я тугодум, все перевариваю медленно. Рефлексирую, анализирую. И нередко именно те, кто говорит не задумываясь, вдруг подсказывают мне нужные слова. Они приходят, уходят, и после них порой остается слово, улыбка, которые дороги мне, мне хочется сказать за это спасибо… Но они уже ушли. Может быть, они вернутся, может быть… Мне бы очень хотелось. Хотелось, чтобы в наш дом можно было заходить, как заходят в кафе, на вокзал, в церковь. Только эти сравнения слишком преувеличены. Скорее как в бумажный домик, вроде японских домишек — нараспашку, со всех сторон открытых ветру, легоньких, почти не касающихся земли, как бы только символ дома, но и этого достаточно, потому что мы все тут вместе.
— Вместе, но на сквозняке, — говорит мне Жанна, которой я пропагандирую такой образ жизни.
Мое лирическое настроение испаряется.
Сквозняки
Дело в том, что бумага не держит тепла. Все тепло только от нас. А если больше нету сил…
Тогда катастрофа. Ты возвращаешься домой: работа не идет, и хуже того, тебя гложет сомнение, не бесполезны ли все эти муки — зачем я подбираю слова, строю фразы? Рукопись, с которой было связано столько надежд, повсюду отвергнута. И книгу мою вполне искренне находят банальной и скучной, «Фигаро» доказывает это в двух колонках. День, такой свежий, сверкающий как фарфор, блекнет по мере того, как наваливаются каждодневные обязанности. Мария-Простушка опять приготовила обед из полуфабрикатов. Пахнет жареным луком. Альберта ожесточенно играет этюды Черни, но, по-моему, с отвращением и без особых успехов. В сегодняшней почте мелькают налоговые квитанции, напоминание о долге от «Семейных пособий», чистые бланки деклараций о доходах — все это сейчас перекочует в уже набитый такими бумажками ящик. Зачем я это делаю? Я ведь прекрасно понимаю: чем больше их будет скапливаться, тем тревожнее будет у меня на душе. Ну и пусть! Столовая: гаммы. Кухня: Мария-Простушка беседует сама с собой. Комната Дани: музыкальная репетиция, Бобби поет, Даниэль бренчит на моей гитаре (сегодня я очень остро ощущаю, что это моя гитара), в то время как Пьери, у которого вечно болит горло, лежит на кровати: у него температура. Комната девочек, комната Венсана: чудовищный беспорядок. С неубранной постели Альберты спрыгивает хомяк. Голубь Венсана безмятежно гадит на письменный стол (шмяк!). Вспомнив статуи в Лувре, я пытаюсь представить себе, во что превратится через год комната Венсана. В прихожей свалены чемоданы и одежда — на любой вкус, любого цвета, правда, вся словно из мусорного ящика. Только и осталось заняться торговлей старьем.
Полина, заболевшая коклюшем «в ослабленной форме» (почему у моих детей все болезни протекают «в ослабленной форме» и сопровождаются большим приливом энергии? «Все из-за прививок. Это очень нездорово», — считает мама), разрезала на моей кровати «Помм д’Апи», газету маленькой христианки. Резать бумагу ножницами — полезное и нормальное занятие для ребенка, который вынужден сидеть дома. Но почему на моей кровати?
— Я выздоровею только у тебя в спальне.
Все они один за другим твердили мне одно и то же, что бы Бог нам ни посылал: грипп, ангину, отит, корь, краснуху или свинку. И я благодарила Бога за столь нежную привязанность и каждый вечер во время этих гриппов, ангин, краснух ложилась в кровать, благоухающую мазями от насморка, похрустывающую крошками печенья, усеянную обрезками бумаги, с огромным липким пятном на подушке, которое, увы, обнаруживала слишком поздно, когда уже погружалась в сон, а спускаться за чистой наволочкой значило распрощаться со сном окончательно. И частенько, что поделаешь, я прижималась к этому пятну щекой с любовью, с доверием и с первыми словами вечерней молитвы: «Благословен Господь на небесах и мир на земле…» — уже засыпала.
Так почему вдруг сегодня — пустота и пресыщение? Почему все поблекло, помертвело, опротивело и жизненные силы покидают меня? Рисунки детей на стенах — всего-навсего помятые бумажки, беспорядок. Картины Жака, загромоздившие прихожую, — проблемы. Когда выставка? Кто купит такие махины? И пальто, сваленные в коридоре, — это только одежда и ничего больше, и галдеж — не что иное, как галдеж; шаги на лестнице, прощания — словно чужие люди прощаются и топчутся на вокзале; все потеряло свой смысл, одна сплошная толкотня.
Надо позвонить монсеньору П. из епархиальной комиссии. Подписать петицию в защиту РТФ. Написать в издательство «Сей», рекомендовать роман Жоржа. Прочитать повесть Паскаль, заполнить бумаги на Марию-Простушку. Зайти в банк. Заплатить наконец зубному врачу. Заполнить еще одну бумагу, на сей раз для Альберты, конкурс юных пианисток. Полину — на рентген. Поблагодарить Симона, он прислал свою книгу И все это надо, надо, надо…
В голове моей сумбур, неразбериха. Почему я так и не делаю по утрам гимнастику и не читаю газету, чтобы «быть в курсе»? Запускаю свое здоровье, пренебрегаю общественными обязанностями? Удастся ли мне вырваться к парикмахеру и попасть на обед к мсье Луазелю (отвергнутому автору) или к мадам Детье (члену благотворительного общества)? А «Элль» утверждает, что в моем возрасте надо заботиться о своей внешности. Можно ли наплевать на авторов, которые в один прекрасный день вдруг возьмут да и… А эта бедняжка, мадам Детье, такая добродетельная женщина, ей, по-видимому, очень важно, чтобы мы у нее отобедали…
