Галина Щербакова - Эдда кота Мурзавецкого (сборник)
Татьяна не говорила ей, что она уже звонила Юлии и сама Юля тоже звонила. Юлия знала неких Луганских из ее краев, она даже была им какой-то дальней родственницей.
Луганские – фамилия не затрепанная, не то что Ивановы и Сидоровы. Но думать, что она у одной семьи, тоже глупо. Татьяна собственными глазами читала, что где-то есть такой мэр – Луганский.
Они ехали к бабушке втроем – Татьяна, Вера Николаевна и ее друг. Он не оставлял ее, и Татьяна уже не могла понять, просто ли он коллега или любовник. Думать на эту тему стеснялась.
Заботу Андрея видел и отец, но его это даже как бы устраивало. Если нечего мужику делать, пусть сопровождает. Новый зять как раз взял его на службу почти по специальности, инженером, и деньги у него теперь другие. Так что с работы не отпросишься. Не будет же он пользоваться родственными связями, не так воспитан.
Кто бы мог подумать, что присутствие мужчины и жгучая тайна взрыва питают больную женщину такими соками – куда там лекарствам. Она слышала, что многие женщины как полоумные стали писать детективы. И однажды она спросила Татьяну: «А тебе слабо?»
– Я что, мешком прибитая? Это же товар для членистоногих.
– Ну и зря. Ты хорошо пишешь. Напиши хорошо – как для умных млекопитающих.
– У меня другая профессия, мама, – отвечала Татьяна.
А Вера Николаевна назло дочери даже придумала первую фразу детектива. «В то утро жена Луганского разбила зеркальце, не ахти какое, копеечное, но настроение испортилось сразу».
Татьяна же по дороге в дом престарелых вспомнила:
– Мне бабушка рассказывала, что когда их родню раскулачивали, то рядом сожгли большой дом главного кулака. Многие из деревни у него работали, особенно в пору, когда был голод. Ты не помнишь эту историю?
– Это я тебе говорила, а не бабушка. Потом на месте пожарища построили клуб.
– И больше ничего? – допытывалась Татьяна.
– Во время войны молоденькие девчонки давали в клубе дрозда. Конечно, стыдно... С немцами. Но вот я уже старуха и сейчас хорошо это представляю. Играет музыка, а тебе семнадцать, и ноги сами идут. Это же соки, природа. Некоторых дурочек потом выслали. А некоторые сами уехали с немцами. Почему я сейчас уехавших не сужу? Объясни, у тебя высшее образование.
– При войне другая мораль. С врагом нехорошо... Но сейчас я сама так радуюсь успехам наших певцов, танцоров, ученых, которые уехали и живут как люди. Может, и те военные девчонки живут хорошо?
– Но ты же тут и не уезжаешь, – как-то то ли виновато, то ли робко сказала Вера Николаевна.
– Каждый выбирает по себе, – ответила Татьяна.
– Хорошие слова у песни, – вздохнула Вера Николаевна.
А бабушка в этот раз была плоха, просила не морочить ей голову глупыми вопросами и даже норовила совсем уйти («какой-то еще мужчина явился – не звали, он чей, он кто?» – об Андре). Но вдруг остановилась, лицо ее затуманилось, потом прояснилось, и она сказала другим, уже своим голосом:
– Я ведь уже сто раз говорила Тане. Тогда в пожаре погибли Луганские.
– Это-то понятно, – теперь что-то затуманилось у Веры Николаевны. – Я напишу про это детектив. Всем можно, а мне нельзя?
Они смотрели друг на друга, мать и дочь, обе не в себе, обе плохо понимающие, где они, что и как. Бабушка думала: «Она у меня совсем сбрендила. Надо сказать Тане». Подумала и тут же об этом забыла. А Вера Николаевна продолжала вторую начатую фразу детектива: «Жена Луганского, подбирая осколки зеркала, порезала палец. Кровь шла бурно, пришлось перебинтовать палец; это злило, потому что мешало делать макияж».
Детектив из нее пер недуром. Только раздражал Андре. Именно сейчас он был лишним. Зачем он ведет ее, как маленькую, держа под локоток? Что это он себе позволяет? У нее ведь все так складненько получается. Она скажет о своем плане Татьяне, и первую фразу тоже, пусть позавидует дочь.
Они обдумывали все детали его возвращения.
– Не жалей денег, – говорил Мирон. – Бери машины, плати людям, которые тебе помогут. За неделю управишься?
– Должен.
– В Москве не торчи. Вот тебе телефон. Вот еще телефон. Это мой брат по северам. Он вне дел, но в теме. Поможет, если будут проблемы.
– Да не будут. Какие проблемы? Я думаю, люди помогут с инвалидом.
– За это не поручусь. Сам только не ввязывайся ни во что. Значит, я держу вертолет в Астрахани под парами с семнадцатого по двадцатое. Годится? Телеграмму дашь накануне. Идет?
Все было складно. Неожиданность возникла в самолете на Москву. Буянил мужик из бизнес-класса. Матерился, хватал пассажиров за головы, проходя по проходу. С ним была девчоночка, красавица писаная. Она держала его за руку и просила:
– Ну, перестань, папа, перестань. Что ты пристаешь к людям?
– Это не люди, дочка. Это быдло.
– Полегче, дядя, – сказал молодой парень, возле которого как раз возник разговор. – За быдло можно и по хлюпальнику.
Тут все и началось. Мужик мутузил парня изо всей пьяной силы. Прибежала, видимо, жена. Странно, но она не пресекла мужа, а поддавала парню, который и так уже захлебывался соплями с кровью. И все молчали. Все! И стюардессы как не бывало. Из бизнес-класса вышел мужчина. Он отнял парня у мужика и сунул в его карман, судя по цвету, доллары.
– Прости, пацан. Он у нас горячий. После большого дела возвращаемся. С задания правительства. Нервы у всех как струна.
Он подталкивал мужчину к выходу из салона эконом-класса.
– Извините, люди, – повторял он всем. И уже пьяному: – Шагай, Луганский, шагай. Что ты заводишься с полоборота? Держите его и не отпускайте, – говорил он уже жене и дочери.
Когда приземлились, выяснилось, что пилоты сообщили на землю о факте драки, и ее участников уже ждали.
Если бы не случайно услышанная фамилия, он бы так и пошел своей дорогой. А тут пристрял, пошел следом. И увидел, что буяна выпустили через пять минут. А парнишку как раз держали дольше, видимо, из соображения, что он – «побудительная причина». Так причину и отделили от следствия.
Он дождался парня и пошел за ним.
– Кто он такой, этот Луганский?
– Какая-то шишка, сука такая. Неприкасаемая сволочь.
Пришлось вернуться и как бы между делом спросить у стюардессы, заполошенно вышедшей из отделения милиции:
– Скажите старику, кто этот буян?
– Олигарх. – Она заплакала. – Я так боюсь драк в салоне. Этого я хорошо знаю. Он скупил землю в нашей деревне под Москвой. Построил дом, домину, домище. Сейчас ищет сторожа, но из нас, местных, не берет. Боится, что подожгут.
– Против овец молодец. Я это видел и слышал. Как ваша деревня называется?
Девушка сказала. А чего не сказать хорошо одетому дедушке, который и кофе напоил, и коробку конфет подарил от «салона овец». Она засмеялась и успокоилась.
Начало конца
Он ждал, когда лицо зарастет бороденкой, пусть маленькой, но грязненькой. Он позвонил по телефону, оставленному Мироном. Ему выдали все данные на буяна. Он был правнуком того, кто спалил его родителей, брата, няню Марусю. Кто лишил Олечку детства и юности, а его – человеческой жизни. Так он получил свой наряд на выполнение миссии. Позвонил Мирону и сказал, что придется задержаться: встретил тут кое-кого.
– Не делай глупостей, – сказал Мирон.
– Вертолет отложи на срок. Какой – не знаю. Я отобью телеграмму.
– Мы с тобой уже старики. Нам осталось поспешать делать добро, и только. Ты это понимаешь?
– Просто я посмотрю в глаза тем, кто вырос вместо моих племянников и внуков. Посмотрю. И все!
Про себя же он думал о другом. О том времени, когда кто-то должен был родиться у мамы – оставались дни. Мамы, не сделавшей никому плохого, мамы, которая была крестной почти всех детишек в деревне. И была крестной того, кого он уже казнил тогда, на войне. Боль нерожденного ребенка была сейчас в нем такой сильной и острой, что он согнулся прямо у телефонного автомата, и проходившая мимо женщина предложила ему валидол.
– Ладно. Жду телеграмму, – сказал Мирон.
Его люди экипировали старика а lа старый надежный сторож. Через несколько дней, нормально обросший, в добротной, но хорошо поношенной одежде, он уже работал у Луганского. Да, бывший зэк. Освободился давно. Работал там и сям. Какие трудовые книжки? Кто их теперь пишет?
– Вам что, для сидения у вашей хаты нужен лауреат государственной премии?
Луганский засмеялся. Откровенность старика пришлась ему по вкусу.
Через месяц ему дали выходной. Он поехал к приятелю Мирона, от него позвонил старику и сказал, что не знает еще всей ситуации, но торопить его нельзя.
– Дурень, ведь мы с тобой обо всем этом говорили. Смерть не разрешает проблем, она их обостряет. Ты убил на войне, как думал, главного врага. И ты за все это заплатил цену гораздо большую, чем стоила его жизнь. Ты свою так испоганил, что перестал различать право и лево... И пошел вниз, пошел... Вверх идти тебе мешал грех.
– Это не мой грех, а грех советской власти, – не соглашался он. – Мы с ней не могли жить в паре. Понимаешь?
