Николай Крыщук - Ваша жизнь больше не прекрасна
Для обывателя Поэт был да и остался почти неосязаемым. Момент, когда имя его из сплетни перешло в легенду, я тоже упустил. В ватных буднях его было почти не слышно. Люди, которые только и мечтали о том, чтобы быть соблазненными, не могли сфокусировать взгляд на фигуре Поэта и зацепить слухом имя того, кто великодушного жеста выдумщиков просто не заметил. Он жил в настоящем больше, чем настоящее позволяло, то есть был изначально ирреальным, более живым, чем остальные, или, напротив, уже мертвым, отсутствующим в реальности большинства. Кто-то неосторожно и приблизительно назвал его футурологом смерти. Неосторожно и приблизительно. Правда, излишний аппетит к жизни ему действительно казался подозрительным.
Урок явления гения (я имею в виду не тектонический сдвиг в культуре — тут шкала не дней, а веков), урок явления гения в твоей школе, на твоей улице, в твоем дворе, в садике твоего поколения, что ли, когда он теснится с тобой на одной скамейке или глядит волчонком из идущей навстречу толпы, а еще, чего доброго, плюхается рядом в троллейбусе и из-за ворота его пальто прямо в нос тебе поднимается гнилой пар, так вот урок этого явления состоит в том, что ты в конце концов отчаянно понимаешь, что в самом тебе ничего от этого не изменилось. Не в мире (и бог бы с ним), а в тебе самом.
Завистник, конечно, затаит ревность к несправедливому небу, и жизнь его, в некотором роде, даже обретет смысл. Люди культуры, обращенной к культуре частью своего существа, будут потрясены внезапным изменением пейзажа и, возможно, на любовное исследование этого катаклизма потратят оставшиеся годы. Это может стать даже их страстью, но не перевернет жизнь. Так распорядок дня сейсмолога не связан с активностью землетрясений. Так астрономы от конкретного созерцания Вселенной уходят в математику, чтобы не сойти с ума.
Как гений сам приходит к пониманию, что мир именно таков, каким он ему представляется? Как сам он начинает фиксировать в себе то, что мы называем гениальностью, а он называет «я»? Можно допустить, что это происходит от ежедневно повторяющегося у него опыта переживания целого. Так входят в грамотного правила грамматики, так затверживаются в снах будущие преступления.
Казалось бы, читатель таким же способом, то есть регулярной полнотой переживания прочитанного, должен получить силу импульса, исходящего от гениального текста. Но ничего подобного на деле не происходит. Отчасти потому, что награжден он лишь читательским даром и ему нечем вернуть этот импульс миру, кроме как повторением чтения или разговорами о нем. То есть дело не в импульсе, а в форме и структуре, которые перенять невозможно, так как для этого пришлось бы перестать быть собой. В той же мере неосуществима полнота сострадания умершему, ибо она должна была бы выразить себя собственной смертью.
Ты стоишь с ним плечо к плечу и понимаешь, что рядом с тобой не просто более удачливый или талантливый старшеклассник, его улыбка во мраке не дает усомниться в жуткой подлинности происходящего. Вместе с ним ты мигренью ощущаешь скандальность весны и то, что Охтенка — тот же Ахерон, который вместе с отражениями уносит дыхание и связи; вы оба балансируете на краю звездной полыньи, слыша, как осыпается под ногами хрупкий весенний лед. Есть еще возможность полета, вы уже почти летите.
Но совместность переживания непременно обрывается. Вы расходитесь в разные стороны, не прощаясь, как незнакомые (и правда незнакомые) друг с другом люди. И вот ты уже обнаруживаешь себя в другом моменте пространства, и сердце готово запрыгать в ожидании маленькой удачи, которой будет радоваться действительнее, чем пережитому только что полету. Запах из окна жареной корюшки расшевелит уютные воспоминания, а любое ласковое слово станет драгоценнее, чем привет с того берега, о котором, впрочем, теперь и подумать нельзя иначе, как с иронией.
Человек уходит от риска патетически. Откровение оставляет в его душе след наподобие прекрасного и, может быть, грозного пейзажа, но это ничего не меняет в плане, который без труда, мысли и вдохновения передали ему отец и мать. Какая-нибудь слепая на один глаз керамическая кошечка навсегда вошла в его сны дорогим символом преждевременно закончившейся и рано поглупевшей жизни. Дышим, что делать.
Мертвые души и тоска о романе
Уже вовсю шла инфляция, которой, как и секса, у нас, в принципе, не было. Но она шла, видимо, как и секс, тайно, под покровом ночи. Наутро ценники выходили на прилавки помолодевшими не от одного только крепкого сна. Референтской зарплаты не хватало даже на наживку для рыбы. Народ, не теряя лукавства духа, уходил в депрессивное подполье. В пору моего детства от безденежья спасались макраме и шитьем, а теперь только воровали — без души, без хитрости, без былого азарта. Даже блатные песни перестали трогать душу, поэзия уже покинула нас, но мы этого не заметили.
Вообще, забегая вперед, скажу, что нам никак не удавалось отрегулировать баланс между сознанием и реальностью. Сначала шли процессы, у которых не было названия, а поэтому не было как бы и самих явлений. Потом всему, с помощью англичан, дали названия, но жизнь от этого не стала более вменяемой. Если раньше она походила на тихого сумасшедшего, который веселил раз в году загадочным изречением, то теперь это был энергичный умалишенный с четкой, что важно, артикуляцией и смышленым взглядом вора в законе. С таким можно пойти на край света и только по прибытии обнаружить роковую ошибку.
Слава богу, всякая имитация требует серьезных финансовых вложений, иначе немногие бы дожили. Мы имитировали работу с творческой молодежью, которой на этот момент были мы сами. Приток рукописей с оригинальным взглядом на жизнь иссяк, а деньги на рецензирование этих рукописей продолжали регулярно поступать. За нами ноу-хау: рецензии на не существующие романы и сборники стихов.
«Роман Матвея Прошкина “Зори на Валдае” поднимает важную тему: привлечение интеллигенции для работы на селе. Однако, создавая образ зубного врача Влада Зеленина (фамилия, кстати, позаимствована у героя Василия Аксенова, ныне эмигранта), он пользуется отжившими стереотипами. Очкарик то и дело оступается в коровьи лепешки, наивно интересуется, что такое “стреха” и как выглядит полынь, с восторгом растирает в пальцах и нюхает всякую травку, словно никогда не видел ничего, кроме асфальта, и при этом брезгливо называет клуб, который в прямом и переносном смысле держится на энтузиазме односельчан, сараем.
Тут все построено на старых штампах, да еще и с фантастическим допущением, что в селах у нас открываются кабинеты дантистов. Это, к сожалению, пока не так.
Слабое знание села сказывается и в характерах, и в речи героев. Зеленин “был не столько озабочен здоровьем тружеников села, сколько являлся мастаком по женским органам. Однажды, встав на заре, чтобы подстеречь купающуюся Дарью, он сказал ей, внезапно и фигуристо поднявшись из росистой травы: «Даша, у вас тело Венеры, а груди, как гроздья винограда. Мне так хотелось бы покусать их немножко». — «Иди отсель, — отрезала Дарья, гневно сверкнув здоровыми зубами, с которыми никогда не обращалась к врачам. — Срамно мне с первого взгляда подставлять тебе свои титьки»”. Тут, как говорится, комментарии излишни. Для честности скажем, что в рукописи встречаются удачные пейзажи (например, февральская гроза на стр. 267) и удачные шутки, которые соседствуют, впрочем, с посредственными остротами, вроде: “Советская власть в ваших «Зорях» даже на ночевку ни разу не останавливалась”. Роман, возможно, против воли автора, получился не о смычке, а об извечном противостоянии города и села. В настоящем виде рукопись считаю для публикации непригодной».
Можно было не сомневаться, что, прочитав такую рецензию, издатель вряд ли изъявит желание ознакомиться с самой рукописью. Это было главным условием жанра. Никому не должно было прийти в голову не только посмотреть на живого Прошкина, но и поинтересоваться его адресом и семейным положением.
Автору рецензии нужно было продемонстрировать уважение к графоману из народа, продекларировать понимание актуальности темы, отметая подозрения в политической индифферентности, показать собственное знание материала и трезвость взгляда, чтобы потом иметь право перейти к откровенной издевке и едва заметному доносу. Важную роль играло натуральное владение партийной стилистикой «Правды».
Психология графомана была изучена досконально, но и без некоторой художественной фантазии, конечно, было не обойтись. Тем более что иногда ведь для разнообразия попадались и рукописи стихотворцев. Сочинить полуграмотную банальность дело нехитрое. Интереснее было придумать характер виртуального поэта, проникнуть, так сказать, в его внутреннюю биографию, чтобы из недр ее появился такой, например, шедевр:
