Милорад Павич - Вывернутая перчатка
И тогда он подозвал официанта, заплатил за нетронутый обед и пошел домой. Црнянски умер намеренно. Он перестал есть и пить, и его жизнь оторвалась от своего стебля несколько раньше, чем это было необходимо. Говорят, умер он злым, как рысь, считая, что все-таки опоздал.
сб. ДВА САДА И ДРУГИЕ ЗАМЕТКИ
САД УЖАСА
«Осень была тонкой, как молодость, и вот пришла сразу за ней зима». Так писала мне в октябре прошлого года одна читательница, сообщая, что перед ней лежит старая, испачканная желтком книга, купленная в Константинополе. «Только прочитав изданный в 1984 году „Хазарский словарь", – говорила она, – я поняла, какой книгой владею». Она послала мне несколько отрывков из этой книги, чтобы проверить, права ли она. Потому что вода не видна через вино, но вино видно через воду. Полученные тексты действительно кажутся мне отрывками и переводами из издания Даубмануса, опубликованного в XVII веке. Но как в полдень распознать тот кусочек дня, который раньше других станет вечером! Трудно определить, к какой части словаря можно отнести отрывки, которые я привожу ниже.
Путешествие принцессы AmexВо время первой остановки принцесса взяла одну рыбу, вырвала у нее пузырь, налила в него соленого вина, засунула обратно в рыбу и все вместе положила под раскаленный камень. Потом она сказала стоящему рядом человеку:
– На мой счастливый вторник выпала ночь, усыпанная звездами, и укутала его, как покрывалом. Через какое-то время пришла заря, покрывало ночи упало, и я увидела, что из-под него, как и вчера, опять показался мой счастливый вторник. Только ночь оставила себе на одну звезду больше.
И ты хотел бы купить все это за горсть шкварок!
На это спутник ответил принцессе:
– Я встретил тебя однажды на пустынном берегу, и твоя тень пахла корицей. Когда я подошел к тебе, ты вскрикнула от испуга, но испугалась не меня. Ты смотрела на кого-то рядом со мной, кого я не мог видеть, так же как ты не могла видеть меня. И тогда ты обняла и поцеловала его, а я стоял и смотрел, не видя ничего, кроме твоего счастья и твоих губ в невидимом поцелуе. После любви ты собрала свои волосы, как радугу, и свои тени, пахнущие корицей, и сказала ему на прощание:
– Приходи опять!
Так я узнал, кто я. Я – это «опять».
Сад ужасаОднажды в прошлом году, в то время, когда сыр заливают растительным маслом, пошли мы с Кривоносовичем во второй половине дня к тому самому Самуэлю Коэну, который умеет просвистеть будущее. Про него говорили, что он летом на выгоне доит молоко в колокольчик, а зимой тайно показывает одну картину, от которой люди коченеют от страха. Мы увидели, что он сидит около окна и смотрит через смех, как через бойницу. Мы попросили показать нам картину, он согласился, потому что мы были с ним знакомы и вместе играли на маскарадах, однако он не захотел впустить нас к себе обоих сразу, оправдываясь тем, что у него тесно. Первым вошел Кривоносович и ущипнул Самуэла, как делал это, когда тот в своей маске ездил на повозке по рынку. Кривоносович оставался внутри недолго, меньше, чем промежуток времени между двумя петушиными криками, и вылетел на улицу с зеленым лицом, после чего его стошнило рыбой с маслинами в красном вине с Колочепа. Я не стал поддаваться страху и тоже зашел. Внутри все было как на корабле, и лампа под потолком качалась, как будто на волнах. Я увидел на столе часы, которые заводят с помощью пистолетного дула, чернильницу и лист бумаги, на котором Коэн что-то писал, и я, как сумел, запомнил, что там было написано, может быть, это вам пригодится. «В самых важных вещах, – писал Коэн, – принимается во внимание память борзой, а не память человека, потому что она глубже, продолжительнее и точней. К тому же не надо ее толковать как человеческую, потому что она подобна дому во времени».
Тут Коэн развернул на полу и показал мне лист бумаги величиной с небольшой парус, сплошь изрисованный крошечными человеческими фигурками, которые, собравшись стайками, что-то делали, и каждый занимался чем-то своим. На краю карты красными чернилами были записаны какие-то сведения о смехе. Первая фраза была такой: «За сорок дней до рождения человек улыбается первый раз, через сорок дней после смерти – последний». Дальше было неразборчиво. Когда я приблизился и рассмотрел всех этих копошащихся козявок, которые сначала были выгравированы на меди, потом отпечатаны на листах бумаги, а теперь оказались на большой карте, потому что Коэн склеил все листы вместе, я увидел, что это военные и сыщики, и их огромное количество, и они убивают приговоренных к смерти. А каждый из приговоренных показан в момент своей смерти, и этих разных смертей было больше, чем цветов на лугу, и умирающие смотрели из своей смерти на чужую смерть. Они хрипели, задыхались и кричали, как верблюды, но этого рева не было слышно, потому что он уходил внутрь осужденных и вспарывал им утробу, как нож… Разглядывая картину, я спросил, почему Кривоносович так испугался. А Коэн мне ответил:
– Выбирай и ты, как он выбирал, тогда увидишь.
– Что выбирать?
– Выбирай, откуда будешь смотреть. Вот здесь внизу, на нижней кромке картины, построены солдаты, которые смотрят на тебя как на своего командира и ждут твоего приказа. Выбери одного из них, какого хочешь, он будет твоим проводником, а потом смотри внимательно, что будет.
Я выбрал маленького барабанщика, потому что из его глаз выходили слова, которые можно было увидеть и прочитать, как будто его взгляд выписывал их в воздухе: «Определенный цвет мела, определенное движение, сделанное ночью, случайный звук губ, запах лаванды в определенный утренний час или снежинка точно установленного веса – являются ересью!»
Как только я прочитал это, я заметил, что барабанщик, хотя смотрит прямо на меня, палочкой указывает в сторону, чуть выше строя солдат. Я двинулся по карте в том направлении, которое указывала мне палочка, и остановился на солдате, получающем какой-то приказ в виде свернутого в трубку листа бумаги. Потом я увидел, как на следующем перекрестке он передает этот свиток одному всаднику. Картинка сопровождалась записью, которая сообщала, что седло всадника набито волосами турок. Потом я увидел, как конь скачет с седоком на спине мимо всей этой уймы народа на картине к какому-то окопу, там, где идет бой между турками и христианами. Тут этот человек падает с лошади и прямо посреди окопа засыпает, а рядом с ним я вижу тот самый приказ в развернутом виде, и там написано: умрешь во сне! А под этими словами указан день: 22. IV. 1689.
– Ну вот, ты сам выбрал свою смерть, – сказал мне Коэн, – ты умрешь во сне, как этот человек, который спит на картинке. Если бы ты посмотрел на какого-нибудь другого солдата, из тех, что построены внизу карты, а не на барабанщика, он повел бы тебя другой дорогой, получил бы другой приказ, передал бы его кому-то третьему, который поехал бы совсем в другую сторону, и жизнь твоя кончилась бы по-другому, так, как сказано в другом приговоре. Но у тебя есть уже твоя смерть, и лучшей тебе не надо. И вообще, не следует много говорить для ушей. И Сам Бог говорит со своим избранником уста к устам и избегает ушей, потому что им нельзя доверять…
– А этот день, – прервал я его, – это что же, день моей смерти?
– Да, – ответил он.
– И Кривоносович видел дату?
– Видел.
– И какая у него?
– Близко уже…
Я вышел из темноты на свет и в дверях изо всех сил ударил Коэна. Он только поднял с земли шапку, посмотрел на меня своим плоским глазом и сказал:
– Ты 6 должен был спасибо мне сказать. И еще кое-что. Теперь мы с тобой братья, потому что наши смерти – родные сестры…
Вот как все это было.
Между тем, как вы знаете, в апреле этого года Кривоносович оказался на баркасе Бакича Сапожника и неподалеку от города Нови на них налетел сильный ветер и они перевернулись. С тех пор как он утонул, я постоянно считаю свои дни и не могу заснуть, потому что боюсь, что во сне меня застигнет врасплох смерть. Поэтому я опять разыскал Коэна и попросил его отменить или перенести то, что было нашей общей смертью на карте. Борода выдавала его язык за щекой, и по ней можно было прочитать, что он собирается сказать.
– Это не в моей власти, – произнес он, – дату перенести нельзя. Единственное, что я могу, – это сделать себе самому подарок на день рождения: подарить одной из трех собственных душ два лишних дня жизни. Я возьму их у двух других своих душ, и они будут жить соответственно меньше…
И тогда он взял и написал на карте вместо старой даты новую – 24. IV. 1689.
– А я? – спросил я его.
– У тебя не три души, а только одна, и ты не можешь делить смерть на три части.
ШЕКСПИРОВСКИЙ САД
Пока вы там не побывали, вам кажется само собой разумеющимся, что Стратфорд-на-Эйвоне, родной город Уильяма Шекспира, стал известен благодаря своему знаменитому писателю. Но как только вы попадаете в этот город, видите его мосты, его реку, которая совсем не кажется мокрой и никогда не волнуется, его пастбища, сады и дома, вы сразу меняете свое мнение; Шекспир должен был стать тем, кем он стал, потому что родился именно здесь. Шекспир прославился благодаря Стратфорду, а не наоборот. С такими мыслями вы входите в «Дом Шекспира», прекрасное двухэтажное здание, каменное с деревянными балками, опорой которого является огромная каменная печная труба.
