Валерий Попов - Третье дыхание
Скрипнул дверью. Прямо за ней лошадь стояла, с крутыми боками – еле протиснулся. Тут же, в подъезде, был мраморный холодный камин, в нем навалено сено, и она, опустив голову, грустно жевала. Потом, чуть подняв голову, тяжко вздохнула, из ноздрей две струйки пара пошли.
Ты-то что вздыхаешь?
Поднялся по темной лестнице. Сердце колотилось. Уходишь в иную жизнь? А что? В прежней уже пожил, хватит. “Хва-н-тит!” – как Нонна говорит. На лестничном подоконнике мерцали темные аптечные пузырьки: аптека бомжей. На дверях – выцветшие таблички с фамилиями. Кнопок – как на баяне. Но двери все почему-то открыты. За ними – тьма. Где сейчас все эти люди? Может, все, кто входят сюда, исчезают? Управляй бредом-то! Подошел к главной двери, “бредовой”. Постоял. Сердце – на всю лестницу – гулко стучало. Входить? А выйду? Я выбрал старинный звонок, с ручкой как рукоять шпаги, с круговой надписью: “Прошу повернуть”. Такой как бы старинный, романтический выбрал вариант. Но зависит ли тут от тебя что-то? Из глубин квартиры донесся механический звон. И – ни голоса, ни шагов. Я толкнул дверь, она поехала. Вошел, пугаясь скрипа половиц. Волосы на голове шевелились.
Ощущение – что увижу сейчас труп! Такого бреда у меня еще не было.
Новый жанр.
– Открыто! – донесся наконец довольно грубый (огрубевший на ветру?) голос хозяйки. Знакомых с такими голосами еще не было у меня.
Неприятна новая моя жизнь. Куда лезешь? Надеешься тут порядок навести? Напрасно. Но – не остановиться уже. В прихожей лежало седло, на гвозде мерцала уздечка. Вошел в темную комнату, освещенную луной. Сердце прыгало. Ведь именно тут, по версии жены, проходит моя настоящая жизнь. А может, она права? Я огляделся. На подоконнике мерцали все те же пузырьки. На полу круглились баллоны, в основном пластиковые, криво отражали мое окно. Оно меня почему-то взволновало сильнее всего. Страшнее всего, оказывается, на /свое/ жилище смотреть – со стороны и как бы из небытия. Все на месте стоит, горит лампочка – но тебя там таинственно /нет./ Еще – нет? Или – уже нет?
Прежняя жизнь вдруг страшно далекой отсюда и абсолютно недоступной показалась. Дрожь пошла. Да, влез ты куда-то!
Приоткрылась дверца, повалил пар, синеватый в свете луны.
Встрепанная голова Анжелки высунулась оттуда. Смотрела на меня с некоторым недоумением – видимо, за стеклом я ей интересней казался.
А также – в седле. Вышла все-таки. Укутана в полотенце. Но – только голова. Короткой своей пухленькой ножкой придвинула к стене вспоротый матрас, криво лежащий. Порядок любит. Потом только глянула в упор на меня. Показала на меня пальчиком… скорей на нижнюю часть.
– Мой! – властно произнесла.
Что это, интересно? Притяжательное местоимение – или глагол? Боюсь, что последнее. Вот тебе и “романтический вариант”!
– Ну? – подстегнула. Правильнее было бы, наверное, – “нно!”.
Посмотрел на нее… Сейчас бы просроченной виагры сюда! Впрочем… она и не нужна, кажется? Что эт-то? Вот это да. В мои-то годы! Жизнь вернулась так же беспричинно, как когда-то странно прервалась?
– О-о-о! – уважительно произнесла Анжелка.
Вот тебе и “о”!
– Счас! – деловито произнес.
Пошел к ванной. Освежающий душ? Вошел внутрь, хотел было прикрыть дверь… Нет, мы немножко по-другому поступим. Вставил средний палец правой руки в светящуюся щель возле петли, на которой дверь держится. Левой рукой потянул дверь за ручку, сдавил в щели палец.
Сдавил немножко. Что? Слабо?! Зажмурился посильнее, рванул левой рукой. А-а-а! Вот это по-нашему! Захрустело. Анжелка, надеюсь, вздрогнула от моего вопля? Гордо согнувшись от боли, вышел из ванной. Средний палец правой руки маячит вверх и не сгибается, несмотря на посылаемые сигналы. Анжелка, слегка лупоглазая, с изумлением смотрела на него, оттопырив губки. С таким, видно, еще не сталкивалась. Классику надо читать! “Отец Сергий” называется рассказ. Современная трактовка: я – и. о. отца Сергия. Я. Тот, правда, отрубил пальчик в аналогичной ситуации – но я уж не чувствую себя /настолько/ грешным. Сделал, что мог.
– Извини, – гордо произнес, для наглядности палец подняв. – Должен тебя покинуть.
Помчался, подпрыгивая, в ночную травму, на Малую Конюшенную.
Маленький лысый хирург помял палец.
– Оборвана связка верхней фаланги. Сейчас наложу вам лубок. Недели через четыре, будем надеяться, срастется.
– Да-а?! – воскликнул я.
– Впервые вижу столь радостного клиента! – хирург сказал.
Примчался домой. Мимо кладовки проходя, гипсовому Толстому вздетый пальчик показал. Тот аж побелел.
Глава 15
С утра отец хмурый, насупленный был, бровями стол подметал. Немного
Толстого напоминал, сосланного навеки в кладовку.
– Пошли завтракать, – ему сказал.
Думал крикнуть, как Нонна: все гэ!.. Но ее не заменишь.
– Мгм… – отец произнес, не отрываясь от рукописи. И потом долго еще не шел. Не мог оторваться, счастливчик? Наплевать ему на то, что все остывает, главное – его вечный научный шедевр!
…Видать, просто ты завидуешь, что он пишет, а ты нет. Но этим моим злобным чувствам пора дать отпор… Может, Нонна вернется. И к тому времени должны быть тут мир и благодать.
Явился наконец. Мрачно кивнув, уселся. Раньше было принято говорить
“Бодр-рое утр-ро!”, и как-то это задавало тон на весь день, но теперь, когда нет Нонны, исчезло все. Невелика птичка, да звонкий голосок!
Отец увидал вдруг мой пальчик запеленутый, пострадавший.
– В носу, что ль, ковырял? – усмехнулся. Так подвиг мой оценил.
Спасибо, отец, на добром слове.
Похлебал молча каши, маленько потеплел, подобрел.
– Ну, спасибо тебе, что не забыл! – усмехнулся он.
– Как можно!
– Ну, всяко бывает! – откинулся, улыбаясь. Чувствую – сейчас он настроился мудростью делиться. А потом – нельзя?! Хмурое его настроение гораздо меньше раздражает меня, нежели добродушное. Не чует этого?
– При царе еще было…
Начал издалека. При царе Горохе, видимо.
– А, – произнес я холодно. Но его не собьешь.
– Да-а-а… – он произнес неторопливо.
Боюсь, что, пока доберемся мы с ним до сегодняшних дел, день закончится. Но хочешь не хочешь, любишь не любишь, а надо терпеть.
Единственно когда общаемся с ним – за завтраком. Надо!
– А? – он вопросительно произнес, требуя, видимо, поддержки.
Я кивнул благожелательно: мол, давай, давай! Время терпит!
Но не в такой же степени! Минут пять после этого он молчал. Склонив брови, яростно растирал в чашке лимон с сахарным песком. Сколько сил еще в нем!
– Так что – при царе-то? – пришлось его немножко поторопить.
– А?! – снова произнес. Молодецки уже огляделся: мол, если так просите, так уж и быть, расскажу.
Просим, просим.
– Лет пять мне еще, что ли, было. Или шесть?
– Ну, не важно, – проговорил я.
Он усмехнулся, заранее и меня настраивая на веселый лад.
– Жили бедно мы с матерью. Отец в бегах…
Это знакомо мне. Веселое начало.
– А детей нас семеро. Я почти самый старший. Второй после Насти.
Нина еще в люльке была. А я уже самостоятельный вроде.
Это какая-то сага!
– Ну, утром встаем… нас кормить чем-то надо. А нечем!
Если он намекает на плохой завтрак!.. пусть дальше готовит сам!
– Мне мать и говорит: ты к Андрюхиным пойди, вроде как бы по делу.
Тут письмо от отца пришло – вот от него поклон им и передай! А
Андрюхины, наши дальние какие-то родственники, богато жили! Был, помню, у них Тимка, мой ровесник. Дружили мы. Прибегаю к ним:
“Здрасьте!” – “А-а! – хозяйка мне говорит, – явился. А мы уж хотели кошку в лапти обувать да за тобой посылать!” Намекая вроде, что я каждый день к ним хожу. Андрюхины, за столом сидя, смеются. Тоже большая была, дружная семья. “Ну, садись уж за стол, раз пришел!” – говорит хозяин. И я чувствую, что добрые они и любят вроде меня, но все равно – неловкость. Вспомнил – прям как сейчас! “Да ты раздевайся”, – хозяйка предлагает. “Да я на минутку, прям так!” – сажусь в полушубке. Андрюхины смеются: “Ишь богатый какой! Шубой хвастает!” Понимаю, что любовно смеются, но неловко все равно.
Главное – начинаю есть и потею, в полушубке-то. Но снять теперь – тоже неловко. Обливаясь потом, быстрее ем, чтоб с неловкой этой ситуацией покончить, а от спешки потею еще сильней, пот капает в плошку! Но полушубок, с отчаянием понимаю, еще и потому нельзя снять, что рубаха рваная – совсем застыжусь!
Отец умолкает, уносясь чувствами туда. Да и я тоже. Он, наверное, единственный человек, который помнит то время. Понимаю – это ж колоссальное счастье для меня, что я это слышу.
– А что ели – не помнишь? – с надеждой спрашиваю я.
– Почему ж? Помню! – бодро отвечает он. – Кулагу ели.
– Что это?
– А? – снова, подняв брови, смотрит соколом, гордясь с полным основанием, что такое помнит. Может, он один только это уже и знает?
– Кулага? Ну, это… мука с солодом. Такая кашица. С фруктовыми какими-то добавками – яблоки, кажется! – не вникая уже в мелочи, чуть свысока произносит он.
