Шарль Нодье - Фея Хлебных Крошек
При виде всех этих ужасов я с силой толкнул в бок бальи острова Мэн, но он рухнул на меня, не подавая признаков жизни, я же так старался оставить ему побольше места в постели, что забился в самый дальний угол, и теперь его длинная морда с маленькими острыми ушками почти полностью заслоняла от меня происходящее. Меж тем черная и мохнатая мускулистая рука, задевшая мою шею, отчего все мое тело пронзил ледяной холод, принялась шарить у нас под подушкой, без сомнения покушаясь на бумажник бальи острова Мэн. Я вскочил, размахивая кинжалом, который купил накануне, собираясь в дорогу, я бросился на призраков, я раздавал удары направо и налево, поражая кота, бульдога, коня, чудовище, отбиваясь от сов, которые хлестали меня крыльями по лбу, от змей, которые обвивались вокруг моих членов и кусали меня за плечи, от черных и желтых саламандр, которые впивались мне в ноги и подбодряли друг друга обещаниями, что я вот-вот упаду. Наконец я вырвал сокровище моего друга – у кого? не знаю, ибо кинжал мой вонзался в тела всех разом, – а затем увидел, как они сблизились, подпрыгнули, выскочили в открытое окно, повалились друг на друга, слились в клубок, разъединились от удара об камень, снова соединились на молу, несколько раз перекувырнулись в воздухе и с оглушительным грохотом рухнули в море.
Торжествуя, но задыхаясь от усталости и ужаса, я вернулся назад, я искал дверь, но все двери были заколочены или же сделались так узки, что туда не вползла бы даже змея, я звонил во все звонки, но они тщетно колотили своими язычками из беличьих хвостов по пробковым ободкам, я молил громкими криками подарить мне одно слово, одно-единственное слово, но крики эти не были слышны никому, кроме меня, потому что они не могли вылететь из моей готовой разорваться груди и замирали на моих немых губах, словно эхо вздоха.
Наутро меня нашли лежащим ничком около постели, с бумажником бальи в одной руке и кинжалом в другой.
Я спал.
Глава шестнадцатая,
повествующая о том, что такое судебное следствие, а также о многих других занимательных вещах
– Сомнений быть не может: совершено преступление, – сказал старый судейский чиновник, который, кажется, уже довольно давно разглагольствовал подле постели, где покоился без движения бальи острова Мэн, и ожидал ответа от человека, державшегося столь важно и чопорно, что с первого взгляда было ясно: он о чем-то размышляет. – Хотя на теле, лежащем здесь и являвшемся при жизни почтенным сэром Джепом Мазлбеном,[108] да будет благословенна его память, нет никаких ран, как вы только что превосходно доказали в словах столь же ученых, сколь и уместных, не подлежит сомнению, что несчастный сэр Джеп, который всегда спал так чутко, особенно под утро, что при первом шипении масла на сковородке, где жарится рыба, или при первом веселом звоне стаканов в руках у хозяйки он в один прыжок попадал из спальни в столовую, не успевая даже почесать проворной белой рукой у себя за ушами, а порой, я сам был тому свидетелем, даже не расчесав усов, – не подлежит сомнению, что сэр Джеп умер окончательно и бесповоротно.
Я убежден, – продолжал он уверенным тоном, указав рукой на меня, – что сей несчастный подсыпал ему вчера отраву в портвейн, который они пили вместе, если, конечно, вы не считаете, что он его околдовал или усыпил с помощью одной из тех дьявольских микстур, настоянных на мандрагоре, какие в ходу у всех этих заморских бандитов. Затем, по всей вероятности не желая бросать своего преступного дела на полдороге, он решил зарезать беднягу, но тут весьма кстати прибыли на место происшествия мы с вами.
Доктор ничего не ответил, но я заметил, что он выражает свое согласие с ужасным предположением следователя утвердительным покачиванием головы и снисходительным гудением, избавляющими людей несведущих от желания узнать новые подробности, а людей слабых – от желания опровергнуть имеющиеся.
– Как! – вскричал я с возмущением. – Вы утверждаете, что я убийца человека, которого давеча увидел впервые в жизни, с которым согласился разделить свою постель, хотя природа наша глубоко различна и его острый профиль занимал на моем гостеприимном ложе больше места, чем потребовалось бы, чтобы разместить три таких круглых и толстощеких головы, как у господина доктора! В течение часов, показавшихся мне веками, я защищал этого пса – впрочем весьма почтенного и очаровавшего меня своей учтивостью и любезностью – от неведомых врагов, которых он имел несчастье нажить; мне было страшно видеть и слышать, как они вопят, воют, мяукают, пищат, но я вырвал у негодяев этот бумажник, предмет их вожделений, дабы невредимым возвратить его хозяину, – а вы утверждаете, что я убийца этого пса!.. О, подобная клевета так отвратительна, что заставила бы вскипеть костный мозг в костях скелета!..
То были мои последние слова. Следователь и врач пошли завтракать, а вокруг меня осталась только кучка невозмутимых глухих констеблей; грубо толкая меня, они спустились вместе со мной по длинной, узкой, извилистой лестнице в зал судебных заседаний, где по счастливой случайности, в которой, как мне не преминули указать, я должен был узреть проявление исключительной милости Господней, как раз собрались все судьи.
– Этому несчастному очень повезло, – изрек один из судей внушительным тоном, показывавшим, что среди всей банды он занимает самое высокое положение или пользуется самым большим уважением. – Схвачен на месте преступления во время судебного заседания и повешен между восходом и заходом солнца! Есть же мерзавцы, которым на роду написан такой конец!
– Повешен между восходом и закатом солнца! – прошептал я. – Повешен, потому что мистрис Спикер было угодно накормить меня белой куропаткой с эстрагоном в компании датского дога; потому что я согласился уступить этому незадачливому животному половину моей пуховой перины и провел чудовищную ночь, защищая его от целого зверинца демонов, один вид которых заставил бы умереть от ужаса всю эту наглую челядь!.. О батюшка!.. О дядюшка!.. Что вы скажете, если однажды узнаете из «Вестника» графства Ренфру, доставленного к вам на борту большого корабля «Царица Савская», или из какого-либо другого источника о преступлении, в котором меня обвиняют, и никто не сможет убедить вас в моей невиновности! Что скажете вы, Билкис, если заподозрите, что в сердце, бившееся только для вас, могла закрасться мысль о преступлении, один рассказ о котором привел бы в ужас самых закоренелых негодяев!
Пребывая во власти этих невыразимых страданий, я внезапно заметил по какой-то неизъяснимой пульсации, что портрет Билкис не покинул меня и бьется у меня на сердце, словно другое сердце. Но я не осмеливался взглянуть на него. Я смотрел в жестокие лица служителей общественного порядка, приставленных ко мне сторожами, и кровь леденела у меня в жилах.
«Если эти судейские увидят золото и драгоценности, они наверняка украдут их!» – думал я, дрожа от страха.
Глава семнадцатая,
представляющая собою достоверный протокол одного судебного заседания
Шум, вызванный моим появлением в зале заседаний, утих далеко не сразу.
А затем, глухой и смутный, он возобновился снова за барьером, дальше которого не пускали любопытных.
Нужно отдать должное невинности рода человеческого: зрелище страшного преступника всегда таит для людей нечто новое. Ведь такое зрелище – большая редкость.
Я очутился перед судьями и поспешил обвести их растерянным взором, меж тем как они сверлили меня взглядами пристальными, пронзительными, острыми, словно стрелы, ибо я в тот день был главным героем представления.
Я испытывал странное ощущение, которое разъяснилось для меня лишь постепенно благодаря воспоминанию о том, что мне довелось испытать и пережить накануне. Хотя окружавшие меня существа принадлежали, пожалуй, к числу людей, я помимо воли замечал в них прежде всего смутное сходство с животными и лишь по здравом размышлении начинал видеть их такими, каковы они есть, иначе говоря, существами разумными – если, конечно, можно считать разумными людей, которые, как это ни невероятно, видят свой долг в том, чтобы законным образом отправить на смерть посреди городской площади существо, организованное так же, как они, равное им – если не превосходящее их – во владении всеми природными человеческими способностями; и все это ради того, чтобы преподать урок нравственности соотечественникам, родственникам и друзьям несчастной жертвы.
«Разве не удивительно, – думал я, – что, хотя человек, как нас уверяют, есть самое совершенное из созданий Господа, этот великий творец, имевший в своем распоряжении бесконечное число форм, уподобился то ли подлому изготовителю пастишей, то ли рисовальщику карикатур и – то ли от бессилия, то ли из каприза – составил свой шедевр из обрезков всех прочих произведений и запечатлел на лице сего печального четвероногого прямоходящего внешние черты всех представителей животного мира? Кто, например, принуждал его наделить вот эту свору судей, половина которой зевает, как дремлющие ищейки, а другая – как голодные пантеры, обликом бессловесных тварей? Неужели господин председатель не так достойно исполнял бы обязанности Миноса, Эака или Радаманта,[109] не будь его руки короче и непропорциональнее, чем лапки тушканчика, брюхо – круглее, чем у камбалы или гиппопотама, и не окажись его лицо вылитой мордой быка?
