Владимир Митыпов - Геологическая поэма
Половина пятого. Не спится. Самое время перелистывать свою жизнь сзаду наперед, придирчиво водя над страницами заострившимся старческим носом: а как бы, мол, вот тут я поступил нынче? Взять хотя бы эту страницу — начало июня сорокового года. Считанные дни остаются до начала великой войны…
На перроне станции Чита-II было на удивление малолюдно. На путях густо дымили самоварными трубами приземистые маневровые «кукушки». Вскрикивая высокими испуганными голосами, они таскали взад-вперед обрывки товарных составов. Кирпичного цвета вагоны гулко гремели, так что сразу становилось ясно, что они или совсем, или наполовину пустые. Что-то натянутое, до струнного звона напряженное виделось в серебряном блеске рельсов, как бы безостановочно убегающих из-под нависших над ними начальственных дланей семафоров и ручейно льющихся в манящую даль.
Я приходил узнать расписание поездов и, прежде чем уйти обратно в город, подошел к дощатому газетному киоску. На прилавке лежали свежие номера местной газеты и не столь свежие — центральных. В полутемной глубине на полках стояли книги. Я попросил показать некоторые из них.
— Чи-иво? — изумленно протянула толстая киоскерша с рыхловатым незапоминающимся лицом. — А ну, положь обратно! — как бы проснувшись, визгливо вскричала она вдруг и вырвала у меня газеты. — Еще чего, книги ему! Вали отсель, а то сейчас живо милиционера крикну, варнак!
Проходивший мимо железнодорожник с железным сундучком и в замасленной до хромового блеска спецовке остановился, окинул меня взглядом с головы до ног, дружелюбно ухмыльнулся и проследовал дальше.
— Ты что, тетка, с ума сошла? — растерянно говорил я, не понимая причин ее столь бурного негодования. — Что ж, у вас и книг купить нельзя?
— Купить? — недоверчиво переспросила она и рассмеялась скрипучим сердитым смехом, впрочем сразу же и оборвавшимся. — Ты сперва штаны себе путные купи, грамотей. Книги ему, видали!
И тут только я сообразил, что выгляжу-то и в самом деле бродягой былых времен, бежавшим откуда-то с Сахалина. На обоих коленях и на заду у меня красовались разноцветные заплатки, присобаченные — иного слова не нахожу — торопливыми грубыми стежками. Из-под прожженной в нескольких местах телогрейки выглядывала застиранная армейская гимнастерка, и весь этот ансамбль завершался вверху шляпой с обвисшими полями, а внизу — стоптанными сапогами с присохшей исторической грязью заброшенного Старо-Московского кандального тракта, по которому я накануне добирался до Читы.
Несколькими годами раньше мне довелось слышать рассказ академика Ферсмана о том, как, кажется, в Архангельске одна сердобольная старушка подала ему монетку, приняв за христарадника. Академик тогда тоже только вернулся с поля и выглядел, надо полагать, не лучше, чем я на читинском перроне. Рассказывая, Ферсман заразительно хохотал, сотрясаясь всем своим тучным телом, и то и дело вытирал слезы.
Помню, были у меня тогда великолепнейшие образцы «турмалиновых солнц» [13] с Адон-Чилона, каких я с тех пор нигде и ни у кого не встречал. Ферсмана они привели в восхищение: «Какие красавцы! Просить не стану, уверен, что не отдашь. И правильно сделаешь. Я и сам бы никому такие не отдал. Знаешь, что я сделаю, пожалуй? Я их украду. Согласен?» Я понимающе хихикнул, полагая, что маститый ученый шутит. Но после его отъезда мои «турмалиновые солнца» словно бы провалились сквозь земную кору…
В конце концов буйная киоскерша оказалась не столь уж и вредной. Убедившись в моей платежеспособности, она отмякла лицом и, подавая мне пачку газет, доверительно и горестно вздохнула:
— Ох, страсти — все бомбят да убивают. Бедные, бедные люди!..
В город я заявился прямиком из тайги, почти с иной планеты, от начала времен нерушимо пребывающей в медлительной первозданной тишине, безлюдье и счастливом неведении о скоротечных и бурных делах мира больших городов. Поэтому суровая значительность газетных сообщений помножилась на ту внезапность, с которой она ворвалась в мое сознание.
«Постановление Совета Народных Комиссаров Союза ССР… Присвоить звание генерала армии… Присвоить звание адмирала…» С первых страниц газет смотрели еще не очень тогда знакомые и, конечно, сами пока не ведающие о своей будущей всенародной славе решительные, крепкие мужчины во цвете сил. Жуков, Мерецков, Тюленев… Исаков, Кузнецов… Простая, аскетически простая военная форма, ордена, ромбы в петлицах. «Генералы и адмиралы Советской страны». Так называлась передовая статья. «Находясь в капиталистическом окружении, — говорилось в ней, — Советское государство неустанно заботится об укреплении Красной Армии и Военно-Морского Флота для того, чтобы никакие происки внешних врагов не застали нас врасплох. Введение новых званий для высшего начальствующего состава армии и флота является одним из необходимых мероприятий, укрепляющих оборону нашей Родины».
Я прошел в здание вокзала и присел на первую подвернувшуюся скамью, благо свободных мест в просторном прохладном зале ожидания было предостаточно.
Возможно, это человек, чья жизнь проходила в долгих экспедициях, первым назвал писаное слово духовной пищей. Сейчас мне, алчущему черного хлеба фактов и сырой воды правды, предстояло вкусить, судя по всему, горькой пищи. Я торопливо пробегал глазами по газетным столбцам и убеждался: за те два месяца, что я безвылазно провел в тайге, без радио и газет, многое в мире решительно изменилось к худшему. Заглавия на последних страницах, традиционно отводимых под дела заграничные, были красноречивы, как артобстрел.
«Военные приготовления в Италии».
«Прекращение телефонной связи между Францией и Италией».
«Обращение Рузвельта к Муссолини».
«Новое наступление германских войск».
«Эвакуация войск союзников из Дюнкерка».
«Налет германских самолетов на долину реки Роны».
«Иностранные самолеты над Швейцарией».
«Военные действия в Норвегии. Германские самолеты сбрасывают разрывные и зажигательные бомбы. Жители Нарвика прячутся в тоннелях железных дорог. Город горит уже несколько дней. Целые кварталы сравнены с землей».
Минует ли нас чаша сия? Июнь сорокового года… Наверно, о многом можно было догадываться уже тогда, но что делать — письмена эпохи однозначны для нас лишь при взгляде с большого расстояния…
«Берлин. Верховное командование германской армии сообщает: «После ожесточенного боя взята крепость Дюнкерк. Германские войска захватили 40 тысяч пленных и огромное количество трофеев. Таким образом, все бельгийское и французское побережье пролива вплоть до устья Соммы занято германскими войсками».
Они торжествовали. Победительный лязг гусениц, хлесткий топот парадно марширующих батальонов, напористый лай команд — вот что явственно слышалось в коротком сообщении, хотя наши газеты выдерживали подчеркнутую бесстрастность. Объективность. Факты. Никаких эмоций. Так было нужно тогда…
«Берлин. Германское информационное бюро передает следующее сообщение ставки верховного главнокомандующего вооруженными силами Германии: «… французская, английская, бельгийская и голландская армии потеряли пленными свыше 1 200 тысяч человек. К этому следует прибавить не поддающееся учету число убитых, утонувших и раненых… Германия владеет всем восточным и южным побережьем Северного моря и Английского канала».
Да, они торжествовали: «Германия владеет…» Слово было сказано. Слово было высокомерно и нагло предъявлено миру. С ним они через год пойдут на нас. Далеко пойдут. Почти до самой Москвы, почти до самой Волги, где нам — и мне в числе других — придется вразумлять их тому, что владеть французским побережьем есть все же право французов, а бельгийским — бельгийцев…
«Рим, Париж, Лондон! Следующим будет Нью-Йорк, только наш фюрер нас туда приведет!» — по-русски, невероятно залихватски, на мотив популярной «Розамунды» кричала их пластинка, найденная вместе с патефоном в одном захваченном нами блиндаже среди печальных лесов Польши.
Но до этого еще предстояло дожить, а пока что британское агентство Рейтер сообщало о полном нескрываемой тревоги выступлении Черчилля четвертого июня в палате общин. Премьер признавал, что «Гитлер имеет план вторжения на Британские острова» и что они, острова эти, могут быть покорены врагом. Однако остальная империя, заверял Черчилль, «будет продолжать борьбу до тех пор, пока не наступит время, когда Новый Свет со всей своей силой и мощью не выступит для освобождения и спасения Старого Света». Подумать только, это надменные-то бритты — бритты с их гимном, возглашающим, что «Никогда, никогда англичанин не будет рабом!» И ведь столетиями так оно и считалось: все прочие, мол, вполне могут быть рабами, а вот они — никогда. И вот дожили: последним упованием «владычицы морей» стала гадательная подмога из-за океана…
