Добрица Чосич - Время смерти
Он не видит меня или ему безразлично, что у меня сегодня нет платка на глазах?
— Зажги свет, Вукашин, — шепнула.
— Ты здесь? — Он тоже говорил шепотом, привыкнув, что в этой комнате шепчутся даже днем.
— Где же мне быть в полночь?
— Я думал, ты на этом вашем концерте в пользу раненых.
— После обеда я не выходила из дому. Пришли письма от детей. Зажги свет и прочитай их.
— Расскажи, о чем они пишут.
— Я не могу тебе пересказать.
Он молча, виновный перед самим собой, включил свет; она протянула письма, взглянув ему в лицо. Да он в отчаянии! Из груди был готов вырваться крик. Господи, да он воистину несчастен. Не всегда, должно быть, он озабочен только судьбами Сербии, огорчен положением на фронтах. Он уже давно просто несчастный человек. С тех пор, как умолк и ушел в себя. Если он разочарован не только в своей карьере, в этой грязной политике и партии, то, наверное, она тоже виновата в этой перемене с ним. В его морщинах, седине, курении по ночам, его коротких вздохах наедине с самим собой.
9Но он никогда не принадлежал к так называемым симпатичным людям, у которых смех легко переходит в брань. Он всегда был серьезным, сдержанным и благородным. Когда на вечере у Крсмановичей она впервые услышала голос из «мужского» салона, встала на звук этого голоса и пошла, чтоб увидеть лицо человека, который говорит приглушенно и уравновешенно, уже тогда она пришла к выводу, что этот Вукашин Катич, которого многие девушки обожают, а многие юноши ненавидят, прежде всего и во всем полон достоинства и благородства. Она стояла в дверях «мужского» салона и внимательно на него смотрела: он не играл страстями и чувствами, не кричал и не размахивал руками — это ей сразу понравилось. Он не был в восторге от народа. Ее удивил этот воспитаник университета, первый, который не обожал деревню и народ. Одет по европейской моде, но с какой непринужденностью он носит свой костюм! Словно бы из старинного замка попал на белградский вечер. Все, что он говорил, отличалось от того, что выкрикивали другие молодые люди, получившие высшее образование и ставшие «европейскими докторами». Ей были неприятны все эти Базаровы, реформаторы и революционеры. Вукашин же ничем не походил на Базарова. Она была покорена им, его серьезностью и утонченностью.
Впервые что-то надломилось в ней, когда он поссорился с ее отцом из-за постройки фабрики сельскохозяйственных машин, на которую тесть не давал ему денег: она была на стороне Вукашина вопреки своему убеждению, слишком откровенно стояла на его стороне, против отца. Как это сразило старого Тодора Тошича, сурового по отношению ко всему миру и бесконечно нежного к ней, единственной дочери!
«И ты, дочь, против отца? Да, милая? Против меня?» Первую фразу он прошептал, а последнюю прорычал. Она умолкла — не оттого, что заколебалась, просто хотела, чтобы ее ответ прозвучал более убедительно для них обоих, сидевших между двумя зажженными лампами на конторках. «Я, папа, всегда буду на стороне Вукашина. Всегда», — сказала она и спрашивала себя, пока отец угрожал, что не даст ему ни гроша, и стучал чубуком по столу: «Господи, откуда у него идея открыть такую фабрику?» Все ждали, что Вукашин Катич будет посланником в Париже, министром иностранных дел, в крайнем случае профессором университета, а он уперся — построить фабрику сельхозмашин! Об этих сомнениях она никогда не сказала ему. И ничему, что он делал, говорил, думал, никогда не противилась. Не из подавленности или страха — ей доставляло наслаждение, она испытывала подлинное счастье, во всем ему следуя. И в поражении. Его политические неудачи сделали ее еще более приверженной всему, что делал он, она находила в этом всегда нечто достойное восхищения и гордости за него.
Да, в тот год, после ссоры из-за фабрики, когда он разошелся с тестем, он стал подолгу молчать и начал писать свои действительно ядовитые и большинству их знакомых неприятные статьи в газетах, нападая и на правительство, и на оппозицию. «Чего он хочет и кто он такой, этот Вукашин Катич, если для него нету на всем белом свете честных и умных людей?» А ей-то как раз и пришлась по сердцу такая его исключительность; она воспринимала ее как своего рода рыцарство нового времени, причем в политике, которая вообще сама по себе казалась ей грязной страстью. Она любила его за то, что улица и кафе его не любили. Никогда не чувствовала себя оскорбленной, когда эти господа после его статьи в газете не здоровались с нею; с молчаливым презрением улыбалась она на всю ту ложь, которая распространялась о них обоих по Белграду. Она гордилась тем, что он столь определенно отмежевался и от всей этой голытьбы времен Карагеоргиевичей[37], банды Аписа и радикально настроенных мужиков, которые после 1903 года[38] заполнили Белград. И не только гордилась. Она, дочь известного либерала и большого друга династии Обреновичей — мать ее принадлежала к числу первых придворных дам, — она была благодарна своему мужу за то, что он дал ей общественные основания публично презирать весь этот сброд, который, испачкав руки в крови короля и королевы, стал смердеть в Белграде. И если когда-либо она испытывала недовольство им, далекая от восхищения его местом и ролью в обществе, то это было лишь в то время, когда Вукашин был министром в правительстве независимых радикалов, когда он находился у власти.
10Она смотрела на его худые, длинные ладони: и руки у него несчастные. Когда эти пальцы перестали прикасаться к ней и волновать ее сердце? А что делать, если все-таки она виновата в его долгих уединенных прогулках? Эх, если б в этом заключалась правда. Если б она была виновницей хотя бы одной его бессонной ночи. Что-то другое и страшное проложило борозды на его продолговатом красивом лице. Сейчас, при плохом освещении, лица почти не видно. Нет, он такой не только из-за положения на фронте, из-за будущего Сербии, из-за этих своих проклятых идей и принципов. Он молчит об Иване и Милене. Упрямо говорит только то, что должен.
— Что у тебя случилось, Вукашин? — шепнула она ему в спину, и ей захотелось ее погладить.
Он удрученно сгорбился, читал письма.
Какая-то особенная тревога, обреченность в унылой сгорбленности над письмами. Если и было нечто в его фигуре, что не вызывало у нее восторгов, то именно дерзко выпяченная грудь. Она никогда не любила его провожать, даже в ту пору, когда он еще не стал угрюмым, когда умел хорошо и светло улыбнуться и со вкусом пошутить, не любила она его провожать, видя его упрямую спину, его бесцеремонную и угрожающе-гордую осанку, но и перед собой, и перед ним оправдывалась: «Мне хочется тебя только встречать». И сама верила в это; ей это нравилось как ее собственный, чисто женский принцип. А по существу, в его статности и прямоте, в его сильных, чуть отведенных назад плечах она чувствовала мужскую дерзость и жестокость, а не только гордость и красоту силы, в чем себя убеждала. Убедила. Потому что все другие мужчины, которые ей нравились, на которых она любила смотреть, в той или иной степени сутулились.
— Зачем ему три пары очков? Три пары очков… Десять дней назад мы послали ему очки, — шептал он будто про себя, не поворачивая к ней лицо. — Мучает он меня этими очками. Делает меня виноватым, мстит. В чем я так согрешил перед этим ребенком?
Вздрогнув, она встала, обошла их общее ложе, села на чемодан у его ног. Она могла бы опустить свое лицо ему на колени; снизу она глядела на него и видела, как он страдает.
— Умоляю тебя, скажи, что случилось?
— Пашич пригласил меня к себе. Послал жандарма в поле меня разыскать. Два часа я у него просидел. Наедине.
— И что он тебе сказал?
— Что наше положение чрезвычайно критично. Сербия перед гибелью, Ольга. Если не произойдет чудо. Великое чудо.
— Больше ничего не случилось, Вукашин?
— Нет. Почему ты спрашиваешь? — Впервые с тех пор, как он вошел, взгляды их встретились. — А что еще, Ольга, может со мной случиться? — Он подвинулся, сидя на постели, она тоже пересела на чемодане, и опять его колени оказались на уровне ее лица.
— Не сказал тебе господин Пашич, что они решили принести в жертву учащихся?
— Как принести в жертву? Кто тебе сказал? — Он нагнулся к ней, их лица в тени, но оба ясно видят, как судорога сводит губы и морщины становятся глубже. — От кого ты слыхала, что учащиеся уходят на фронт? — повторил он чуть громче, так что дрожь в голосе стала различимее.
— Об этом знает весь Ниш, Вукашин. Все матери, чьи сыновья в Студенческом батальоне, с полудня поставили тесто. Собирают белье и носки. А отцы разбежались по начальству.
— Не понимаю. Что им там делать?
Опустив голову, она молчала.
— Просят письма от генералов и военного министра.
Не поднимая глаз, он вытер ладонью лоб.
