Алексей Слаповский - Поход на Кремль. Поэма бунта
– Надоело! – кричал политолог Холмский, предвидя появление в Интернете заголовков со статьей, автором которой будет он.
– Надоело! – кричал Витя Мухин, воображая себя не в этом времени, а в далеком прошлом, представляя себя флибустьером, но это, конечно, еще детство в нем не выветрилось, поэтому Витя, как мог, старался добавить своему крику басовитых нот.
– На-до-е-ло! – кричал Ник Пирсон, которому надоело уже репортерствовать в этой абсолютно непонятной и неорганизованной стране, и он представлял, как будет отдыхать где-нибудь на Доминиканском островке, лежать на белом коралловом песке рядом с загорелой красоткой, потягивать ледяной коктейль – и… тосковать по этой непонятной и неорганизованной стране.
– Надоело! – кричал Игнат Кабуров, слегка обиженный, что не он первый выдвинул этот лозунг, зато решивший, что пора дать отставку Гжеле, пока она не родила от него, как грозится уже полгода; и ему стало легче от принятого решения, но тут же Игнат устыдился своих мелких мыслей. Нет, он кричит не об этом: надоело, когда за тебя все решают, надоели воры и взяточники (которые тоже уже надоели и сами себе), надоели дураки и дороги, надоели охмурившие Россию хитрецы, хитрованы, хитроумцы, хитрюги, плуты, лукавцы, лицемеры, двоедушцы, надоела всеобщая отупелость, согласность, покорность, податливость, повадливость, а также недоверие, недомыслие, недоученность, недоделанность, недобросовестность, недовольство, недозрелость, недоспоренность, недолеченность, недостачи, недоедание и недопитие одних и переедание и перепитие других, а также перестраховки, перевыборы, перебежчивость, переоценка (и недооценка тоже), перетягивание, переворашивание, перевороты (недовороченные), перегораживания, переделывания, передумывание, пережеванность, перезолочение и пересусаливание, переименования, переиначивания, перекапывание, а также до тошноты переёб у мужиков (да и то не всех) и хронический недоёб (за редким исключением) у женщин; вот в чем она, беда России, заключил Кабуров: или НЕДО – или ПЕРЕ, и никогда в точку, в пропорцию, в меру, в смысл, в разум, в человека, а не в идею! Да и вообще: недоделали язычество – переняли христианство, недоделали язык – переняли письменность, недоделали Третий Рим – переключились на Империю, недоделали Империю – переделали в социализм, недоделали социализм – переметнулись опять к капитализму… при этом вечно недоделанные дороги, реформы, дома, люди – недоделанная страна! – горько думал Кабуров, с восторгом при этом оценивая глубину своего ума.
– На-до-е-ло!
– На-до-е-ло!
– На-до-е-ло!
Все дружнее и слаженней скандировал народ, и грудь распирало от радости: одним казалось, что вернулись прежние времена, а другим – что они окончательно кончились.
Многие при этом кричали в мобильные телефоны, это слышали те, кто участвовал в шествиях других районов, поэтому вскоре над всей Москвой всколыхнулось огромным облаком невидимых, но слышимых слов-грачей (а может, и голубей, а может, и ворон, а может, и бумажных самолетиков):
– На-до-е-ло!
И, как всегда, от частого повторения смысл слова скоро для многих потерялся, они просто выкрикивали его, как зулусы у ночного костра выкрикивали в нецивилизованные времена (или еще и сейчас для туристов) что-то ритмичное, непонятное никому.
А у других, так тоже бывает, в этом слове послышались новые смыслы.
– Надо дела! – бодро слышали одни.
– Надя ела! – слышали дети, речетворцы.
– На, доела! – слышали другие дети, с другой фантазией.
– Набалдела! – слышалось молодым людям, которые курили что-то в горсточку, чтобы не потерять драгоценного дыма.
12
А Саня Селиванов и Маша Дугина не кричали, они отстали от массы, искали путь, чтобы оказаться на соседней улице, откуда дозванивались до них Денис и Майя. Тут Саня увидел старый трехэтажный дом с пожарной лестницей, обычно недосягаемой, но сейчас под нею стоял старый «москвич-пирожок», то есть с кузовом. Взяв Машу за руку, он повлек ее за собой к этому автомобилю.
– На крышу! – показывал он.
– Не полезу!
– Да невысоко, не бойся!
– А с той стороны как слезем? – сомневалась Маша.
– Наверняка тоже лестница есть. Или через чердак, а потом через подъезд.
Сроду не думала Маша, что она способна на такие поступки. Нет, она не неженка, девчонкой даже и подраться могла, но и не детдомовка какая-нибудь, чтобы по крышам скакать. Однако в глазах и движениях Сани были уверенность и ум. Он вообще вел себя как человек, который каждую секунду знал, что делал, и не сомневался в своих действиях. Денис тоже был таким. Он говорил о себе: «У меня все быстро. Сижу и думаю, как бы мне выпить, смотрю: а я уже пью!» Саня, скорее всего, в жизни все-таки сначала думал, а потом пил. Впрочем, неизвестно. Их, мужчин, с первого взгляда не поймешь. А со второго – совсем запутаешься. Лучше уж ждать, когда они сами за себя все скажут.
Эти мысли вихрились в голове Маши как-то посторонне, будто кто-то ей говорил, а она только слушала.
– Лезь первая, я тебя подстрахую, – сказал Саня.
Маша и сама боялась остаться сзади. Тем более она в джинсах, то есть каких-то моральных препятствий насчет подглядывания не имеется.
И они полезли.
Саня видел над собой Машу, отмечал взглядом фотографа некоторую комичность ракурса (хотел даже снять, но передумал). Но, как фотограф опять же, он знал: одни и те же объекты кажутся разными не только от того, под каким углом и при каком освещении снимать, а еще и насколько долго смотреть. Это иногда удается запечатлеть на фотографиях. Есть снимки, упрощенно говоря, трех родов. Первый – когда хоть сколько смотри, ничего не видишь, кроме того, что снято. Это – заурядный снимок. Второй – когда снимок на глазах становится все хуже и банальней. Это – брак. И третий – когда снимок начинает на глазах меняться и ты видишь сквозь него что-то еще и еще. К сожалению, и заказчики, и эксперты обычно отдают предпочтение фотографиям первого рода, буквальным. Эти снимки побеждают и на фотоконкурсах. Вот голый африканский мальчик около голого сухого деревца, среди пустыни, а на заднем плане – колонна военных машин, где сидят здоровые парни, обвешанные оружием, экипированные по последней военной моде, с сытыми рожами. Кадр идеальный, все на месте, а если горизонт слегка завален или некоторый размыв сбоку, то сейчас это модно – под любительщину. Или – яркий, цветной венецианский карнавал на фоне обесцвеченных зданий. Жизнь живет, история молчит и взирает, как мертвая. Ясно. Красиво. Что дальше? Или – памятник, всадник на коне, сфотографированный так, будто он парит над деревьями парка. Это какая-то литература, а не фотография, по таким снимкам изложение можно писать, содержание пересказывать. Настоящую фотографию словами не перескажешь. Вообще в искусстве, понял Саня своим рано зрелым умом, люди любят заурядное, но при этом яркое. И даже называют великим. Большинство великих произведений – из ряда заурядных. То есть они величайшие из заурядных.
Такими путаными мыслями Саня отвлекал себя от невольного созерцания. Второй, параллельный поток мыслей был о том, что открылось ему в Маше за эти минуты. Открылось то женское, плавное и непреодолимо манящее, чего, если быть честным, не было в Майе. Майю, он, конечно, любил, но как-то, пожалуй, по-товарищески. Нет, она очень симпатичная и при этом умная, Саня сдружился с нею сразу же, почуял своего человека, с которым можно даже жить – если в перспективе. А телесное их сближение произошло не то чтобы по какой-то сумасшедшей страсти, а вполне разумно: дружим, нравимся друг другу, ты девушка, я юноша, почему бы не поцеловаться? А потом: почему бы и не продолжить? Юноше ведь всегда кажется, что девушка, с которой он дружит, непременно ждет от него решительных шагов. И Сане теперь думалось, что Майя настойчиво и мягко подталкивала их отношения туда, куда хотела, а он послушно повелся…
Вот и крыша. Скат пологий, но в рост подниматься все-таки боязно, поэтому Маша поползла к слуховому окну на четвереньках, а Саня тыкался сзади, подстраховывая ее. У слухового окна пролез вперед, выбил ногой ветхую деревянную створку-жалюзи, забрался в темноту и высунулся обратно:
– Давай!
Маша протянула свою руку – чуть-чуть полноватую, совсем чуть-чуть, с более мягкими линиями там, где у Майи угловато проступают косточки. А в пальцах – нежная мягкость, без пухлости. Сама же рука показалась невесомой и одновременно полновесной – наверное, такое ощущение бывает у космонавта, когда он в космосе держит что-то и умом понимает, что оно имеет вес, но ощущениями этого не чувствует.
– Ничего не вижу, – прошептала Маша, и от этого шепота Сане стало еще хуже или еще лучше, он уже не понимал. Пошарив руками, он наткнулся на лежащую на балках широкую доску, сказал:
– Садись. Отдохнем – и глаза привыкнут.
Они сели рядом.
– Первый раз на чердаке, – сказала Маша.
