Пьер Ассулин - Клиентка
Мне хотелось еще расспросить старика. Вероятно, он понял это по моей позе: я сидел на краю постели, упираясь ногами в пол, готовый в любой момент вскочить. Едва уловимое движение обеих рук Шиффле означало, что мне не на что рассчитывать. Очевидно, он никогда еще столько не говорил о периоде оккупации. Я еще не мог сказать, успокоил ли он свою совесть, избавился ли от груза прошлого, облегчил ли душу. Но одно бесспорно: мой собеседник явно был уже не совсем таким, как несколько часов назад, когда я пришел к нему.
— Что же было дальше? — рискнул я спросить на всякий случай.
— Вы хотите сказать: после войны? Я не знаю. Меня перевели на другую работу. Многие бывшие коллаборационисты ушли в подполье и скрывались под чужими именами. Полиция нуждалась в опытных следователях. Я уже зарекомендовал себя. Знаете ли, это дело техники… Со временем я ее освоил. Но вскоре мне это надоело. В полиции не разбогатеешь. И потом, субординация, продвижение по служебной лестнице, все эти условности… Прошло несколько лет. Я уехал из столицы и наладил дело здесь, в Бретани: у меня небольшая столярная мастерская.
Старик встал и проводил меня до выхода. На сей раз собаки лишь обнюхали мои брюки. Была ли это уловка со стороны Шиффле, хитрый ход, или он просто что-то внезапно вспомнил? Так или иначе, попрощавшись со мной, он прибавил:
— Вам стоило бы полистать прессу времен Освобождения, как знать, между строк всегда что-то можно найти… Не крупные газеты, а местные издания, если они еще сохранились… Это к тому, что я говорил…
* * *Вернувшись в Париж, я на другой же день устремился в мэрию XV округа. Библиотека была всеми позабыта. Это безлюдье меня устраивало. Я ринулся туда и вскоре обнаружил подшивку «Хроникера Пятнадцатого округа». Содержимое одной подшивки, на которой значилось: «1940–1944», было изъято. Наученный горьким опытом, я даже не удивился. Интересно, что во Франции все пробелы в документах или библиографии почти неизменно совпадают с данным периодом. Это странно.
Я не стал терроризировать бедную смотрительницу и потратил несколько часов на то, чтобы выяснить, где находится филиал парижской мэрии, никому не ведомое строение, расположенное в ближнем пригороде, — именно там хранились полные комплекты изданий, которые редко кому-то требовались.
Оказавшись на месте, я без труда получил то, что искал. Внимательно, не пропуская ни единой строки, я просматривал летние, осенние и зимние номера за 1944 год. До тех пор, пока не обнаружил под рубрикой «Чистка» ряд коряво написанных статей со множеством опечаток. Ксерокс был сломан, и я мысленно запечатлел эти тексты в памяти, а потом переписал их от руки. Я перечитал их несколько раз, впитывая каждое слово. Честно говоря, я не верил собственным глазам.
Чем дольше я читал, тем глубже проникал в тайну женщины, которая все еще была для меня клиенткой, хотя в это верилось с трудом.
8
Никогда ничего не пишите. Даже те, кто пишут, сохраняя инкогнито, оставляют следы.
В конце лета 1944 года в ряде органов власти некоторые ответственные работники, в той или иной степени причастные к движению Сопротивления, благодаря большой чистке пересели в кресла чиновников, занимавших эти посты на протяжении четырех предыдущих лет. В Министерстве внутренних дел один из новых сотрудников обнаружил материалы периода оккупации и немедленно принялся их изучать.
Там же, среди множества других документов, находилось известное нам письмо с доносом. К нему была приложена копия благодарственного письма, адресованного комиссаром полиции некоей Сесиль Арман-Кавелли.
Дело раскрутили быстро. Полицейские в форме явились в магазин «Цветы Арман» и увели госпожу Арман на глазах изумленного мужа. Двое суток ее держали под стражей. Она обессилела от допросов. Когда цветочница вернулась домой, в квартале кипели страсти. Все жители были в курсе. Но что именно они знали?
Слухи проползли по всем магазинам. Одни утверждали, что злодейка разбогатела на спекуляции, другие — что она спала с немецкими оккупантами. Некоторые даже приписывали цветочнице высокопоставленного любовника, припоминая, что один офицер вермахта систематически покупал у нее цветы. Люди уже стали задумываться об истинном происхождении малютки Арман, родившейся в конце 1943 года. Сплетни, сплошные сплетни. Но достоверные сведения были тогда не в чести.
В угаре Освобождения любой маловероятный слух быстро становился назойливым гулом молвы. Каждый выплескивал свою еще не остывшую злобу, переполнявшую все души.
Ближе к вечеру, в тот же самый день, когда госпожа Арман вернулась в магазин, ее снова арестовали. На сей раз дело обстояло гораздо серьезнее. Десяток мужчин с повязками на рукавах ворвались в лавку, принялись опрокидывать вазы и расталкивать служащих, а затем бесцеремонно схватили цветочницу за руку и выволокли за дверь. Небольшая процессия проследовала по улице Конвента. Тотчас же собралась толпа зевак и соседей.
Ребятишки бежали, распевая, впереди шествия. Какая-то старуха плюнула госпоже Арман в лицо. Женщины осыпали ее бранью. Одна подбежала к цветочнице и дала ей пощечину прежде, чем один из стражей порядка грубо оттолкнул ее. Затем все свершилось в мгновение ока.
Госпожу Арман посадили на табурет, специально принесенный из какой-то лавки. Молодой человек с повязкой на рукаве выступил в роли парикмахера. Под смех и улюлюканье собравшихся он обкорнал цветочницу, лихо размахивая ножницами. Затем взял машинку для стрижки волос и принялся брить молодой женщине голову, в то время как другой парень держал ее сзади за руки, на тот случай, если бы она вздумала сопротивляться. Госпожа Арман не могла избежать этого изуверства, напоминавшего ритуал изгнания дьявола. Родная улица цветочницы без суда и следствия вынесла ей приговор, не подлежавший обжалованию.
Когда цирюльник закончил свое дело, а его ассистент ослабил хватку, женщина встала под смех и улюлюканье оголтелой толпы и прошла несколько метров нетвердой походкой, потупив взор, не решаясь взглянуть кому-нибудь в лицо. Затем несчастная ускорила шаг и бросилась наутек; добежав до своего магазина, она заперлась изнутри. Лишь поздно вечером один из соседей увидел, как поднялся тяжелый железный занавес и в комнате замелькали тени.
В конце своей последней статьи публицист отмечал, что госпожа Арман избежала более страшной кары. Не смерти, ибо подобных женщин не казнили, а предельного унижения. Ей еще повезло, что ее не раздели, подобно многим другим, которым не хватало двух рук, чтобы прикрыть от глаз толпы половые органы и грудь.
Я рассмотрел снимки, иллюстрировавшие очерк. В самом деле, светлое платье цветочницы не пострадало. Красивое, аккуратное летнее платьице даже не было порвано. На нем едва виднелись темные пятна. То были состриженные пряди волос.
Я на всякий случай переснял фотографии — аппарат всегда лежал на дне моей сумки. Затем я снова сел на электричку, которая доставила меня обратно в Париж.
Я смотрел на женщин, ехавших в поезде, и мне мерещилось, что их головы обриты наголо. Казалось, я находился в кольце призраков. Их взгляды выражали бесконечную печаль, а их уста — безоговорочное презрение к мужскому обществу. Мне стало не по себе, и я перешел в другой вагон, где уткнулся в свою записную книжку.
Листая блокнот, я наткнулся на список имен, переписанных мной с плиты в церкви, где я оказался в тот день, когда преследовал цветочницу. Он тогда затерялся среди моих беспорядочных заметок, и я забыл о нем.
Чтение этого перечня странным образом завораживало. Каждая фамилия воскрешала целый мир лишь в силу того, что она была упомянута. Хотя все эти бойцы и герои были занесены в один и тот же разряд жертв минувшей войны, имя любого из них сулило уникальную историю. Все они были прихожанами церкви святого Ламбера Вожирарского, погибшими в плену и в лагере, в подполье или на фронте. Блез Юэ, Жорж Фаллю, Филипп Лиотар, Луи Кюша, Робер Дандюран, Виктор Кавелли, Рене Могра, Ален Лефрансуа, Эмиль Можен, Шарль Алавуан, Реми Жорж, Леон Лаббе, Мишель Моде, Бернар де Жонсак…
Что-то не давало мне покоя, что-то, не имевшее отношения к памяти павших. Внезапно меня осенила догадка, и я вернулся назад, к началу списка, водя по бумаге лихорадочно дрожащим пальцем. Я нашел имя. Виктор Кавелли. Он также отдал свою жизнь за Францию, погиб вдали от близких, в плену. Я понял, что это брат цветочницы, тот, ради кого она надругалась над своей совестью, отреклась от своих убеждений, продала свою душу дьяволу.
И все это было напрасно.
В ту ночь я не мог уснуть и убивал время, проявляя отснятую пленку. Я отобрал наиболее удачный кадр и сделал с него увеличенный снимок размером с театральную афишу.
Несмотря на плохое качество печати, на фото можно было разглядеть обритую наголо женщину, шагавшую по улице в окружении враждебно настроенной толпы. Это была госпожа Арман. Другие лица ничего мне не говорили. Неизвестные статисты Освобождения. За исключением одного человека, молодого лавочника. Он стоял в стороне, выглядывая из-за двери своего магазина, словно боялся выйти наружу.
