Маргерит Дюрас - Любовник из Северного Китая
Он ничего не говорит. Она спрашивает, уступил бы его отец, если бы у них действительно родился ребенок.
Китаец молчит.
Потом отвечает. Говорит, что нет, что это была бы настоящая трагедия, но отец все равно бы не уступил.
Девочка смотрит, как он плачет. Она тоже плачет тайком от него. Она говорит, что они еще увидятся, иначе и быть не может… Он не отвечает.
Девочка пересекает большой двор в пансионе «Льотей».
В глубине коридора, со стороны столовой, горит свет. Поет тот самый слуга, который смотрел когда-то на пасодобль. Сегодня вечером он поет песню, которую девочка знает наизусть, ту самую, которую пел Чанх на рассвете, когда они выезжали из леса, перед Кампотом.
Девочка любила вот так пройтись ночью по большому двору пансиона «Льотей», по крытым дворикам, спальням: ночная темнота нагоняла на нее страх, и это тоже ей нравилось. Нравилось и то, как молодые слуги смотрят на поздно возвращающихся белых девушек.
На соседней с ней кровати спит Элен Лагонель.
Девочка не будит ее. И сама она, как только закрывает глаза, погружается в самозабвенный, детский сон.
Комната китайца.
Они лежат в кровати, прижавшись друг к другу. Не смотрят друг на друга. Китаец ужасно страдает. Девочка же теперь почти каждый вечер, как только попадает в его квартиру, начитает бояться Лонгана. Она боится, что умрет там.
В тот вечер она говорит с ним об Элен Лагонель. Говорит, что хочет привести ее к нему. Чтобы он переспал с нею. Уверяет, что если сама попросит Элен Лагонель, она придет.
— Мне бы очень хотелось, чтобы ты овладел ею, как будто я отдала ее тебе… я бы хотела, чтобы это случилось до того, как мы расстанемся.
Он не понимает. Похоже, слова девочки оставляют его равнодушным. Он не смотрит на нее. Она говорит и плачет. Он смотрит в другую сторону, на улицу, в ночь.
— Получится так, как будто она твоя жена… китаянка… но принадлежит мне, и я тебе ее отдаю. Мне нравится любить тебя, страдая. Я здесь, вместе с вами. Я смотрю. Я даю вам разрешение обманывать меня. Элен семнадцать лет. Но она совсем неопытна. Такой красавицы, как она, я еще не видела никогда. Она девственница. И сходит из-за этого с ума… Сама того не понимая. Она вообще ничего не понимает.
Китаец молчит.
— Я хочу отдать ее тебе, очень хочу… Ты понимаешь или нет?… — кричит девочка.
Девочка замолчала. Теперь говорит китаец. Но не об Элен, а о своем горе:
— Я больше ничего не понимаю, не понимаю, как со мной это случилось… как я стерпел это от моего отца, позволил ему убить вот таким образом сына.
Молчание. Девочка бросается на своего любовника. Бьет его. Кричит:
— Элен, она тоже грустная, очень грустная… И даже не понимает, почему… Все пансионерки влюблены в нее… И воспитательницы, и директриса, и учителя. Все. А ей наплевать. Может, она этого не видит, не знает об этом. Но тебя увидеть она может. Ты сделаешь с ней то же, что со мной, скажешь те же слова. А потом однажды ты спутаешь меня с ней. И когда вы уже совсем начнете забывать меня, я буду смотреть на вас и плакать. До моего отъезда остается десять дней, а я не могу о нем думать, у меня перед глазами только ты и она…
— Не хочу я никакой Элен Лагонель, — кричит китаец. — Я вообще больше ничего не хочу!
Девочка замолкает. Он засыпает. Спит в теплых струях воздуха от вентилятора. Она произносит его имя очень тихо, один-единственный раз. И засыпает. Он ничего не слышал.
В темноте ночи внезапно слышится шум дождя. Девочка спит.
Китаец говорит спокойно, словно из глубины времени и отчаяния:
— Это муссон.
Она проснулась. Услышала его слова.
Дождь лавиной обрушился на город. Словно полноводная река поглотила Шолон.
Девочка снова заснула.
Китаец ласково зовет девочку, просит ее подойти с ним вместе к окну посмотреть на дождь, такой красивый, долгожданный после ужасного пекла, в котором они жили. Она открыла глаза, но не захотела никуда смотреть и закрыла их снова. Она ничего не хочет видеть. Нет, нет…
Она снова отвернулась к стене.[14]
Он в глубокой задумчивости, чувствует себя очень одиноким.
Они оба очень одиноки. Они уже лишились друг друга. Уже расстались.
Молчание.
А потом он задает свой обычный вопрос. Теперь они разговаривают, просто чтобы разговаривать. Они дрожат. И руки их дрожат.
— Что ты будешь делать во Франции?
— У меня есть стипендия, я буду учиться.
— А твоя мать чего хочет для тебя?
— Ничего. Она столько всего хотела для своих сыновей. И потому для меня больше уже не хочет ничего. Пауло… возможно, она оставит его при себе. Но я бы хотела, чтобы он остался с Чанхом, там, в бунгало, у плотины.
Китаец начинает расспрашивать ее о Чанхе:
— А семья Чанха, она откуда?
— Он сам не знает. Он был совсем маленьким, когда моя мать увезла его. Странно, он не помнит своих родителей, он вообще ничего не помнит, только младших братьев и сестер. И лес.
— Он не старался что-нибудь узнать о братьях и сестрах?
— Нет. Он говорит, что вряд ли они живы.
Молчание.
Она внезапно ложится на него. Остается так лежать, прижавшись к его телу. Оба плачут.
Она говорит, спрашивает:
— Мы, наверно больше никогда не увидимся. Да?
— Да.
— Если только…
— Нет.
— Мы все забудем.
— Нет.
— Мы будем спать с другими.
— Да.
Слезы. Они плачут очень тихо.
— Потом когда-нибудь мы снова влюбимся.
— Наверно.
Молчание. Они плачут.
— Потом когда-нибудь мы будем разговаривать о нас с другими, будем рассказывать, как все было.
— А потом, через много лет, ты напишешь о нас.
— Не знаю.
Они плачут.
— И когда-нибудь мы умрем.
— Да. И вместе с нашими телами в гробу будет похоронена наша любовь.
— Да. Но книги не похоронят.
— Возможно. Но пока ничего неизвестно.
— Нет, известно, — говорит китаец. — Про книги все известно.
Иначе и быть не может.
Снова шум дождя в ночи.
Они лежат на кровати. Так и лежат обнявшись, но теперь они оба спят.
Мы видим их: их тела кажутся очень темными, потому что в сезон муссонов небо совсем черное, но мы сразу узнаем их: маленькое тело девочки, прижавшееся к длинному телу китайца из Северного Китая.
В полумраке комнаты звонит будильник.
Девочка встает. Выглядывает в окно. Еще не рассвело. Вспоминает. Плачет.
Принимает душ. Спешит и плачет. Смотрит на будильник. Еще очень рано, нет и шести. Видимо, он обо всем помнил и велел шоферу поставить будильник.
Небо еще ночное, темное.
Шофер открывает дверь. Дает девочке чашку кофе и китайское печенье.
Она все помнит. Помнит, что сегодня уезжает ее старший брат.
Шофер должен отвезти ее в порт.
Шофер сворачивает на дорогу к каналам. Едет быстро.
Останавливается перед оградой порта.
Чанх и младший брат уже здесь, напротив большого причала, где стоит отплывающий пароход.
В равнодушном, сером небе встает солнце. У причала тот самый пароход с каютами трех классов.
По одну сторону ограды, снаружи, младший брат и Чанх. Девочка присоединяется к ним.
По другую — мать и ее старший сын, Пьер, который уезжает.
На пристани всего несколько человек белой расы.
Все это напоминает отправку каторжников.
Среди палубных пассажиров мелькают туземные полицейские в форме хаки. Они босые.
Полиция всегда присутствует при отплытии пароходов. Выслеживают торговцев опиумом, беглецов из тюрем, зайцев, и прочую шваль любой национальности, занимающуюся незаконной деятельностью.
Палубы первого и второго классов заняты индусами, которые сойдут в Коломбо, и другими пассажирами неопределенного цвета кожи, которые плывут до Сингапура.
Все происходит как обычно.
На нижней палубе парохода — старший брат. Он спустился с палубы первого класса, чтобы быть поближе к матери.
Мать ведет себя так, словно не видит его. Он делает попытку засмеяться, словно все, что происходит, просто шутка. Он не видит ни сестру, ни брата. Смотрит только на эту женщину, которая стыдится его, на свою мать, и вдруг начинает рыдать.
Он впервые расстается с ней. Ему девятнадцать лет.
Девочка и младший брат плачут, обнявшись, объединенные отчаянием, которое ни с кем не могут разделить. Чанх рядом с ними, гладит их лица, руки. Плачет над их слезами и над слезами матери. Плачет над своей любовью к девочке.
Мать. Она стоит лицом к пароходу. Мы видим ее со спины. Оборачивается. Подходит к ограде, опирается на нее рядом с остающимися вместе с ней детьми. Она плачет совсем неслышно, совсем тихо, у нее больше нет сил. Она уже мертва. Как и Чанх, она гладит двух своих детей, разлученных с третьим, с их старшим братом, тем самым ребенком, который испорчен материнской любовью, обижен Богом.
