Мо Янь - Большая грудь, широкий зад
— Вы из семьи Шангуань, девушки? — спросил он.
Это был не кто иной, как Сыма Ку, младший хозяин Фушэнтана.
— Что делаете? A-а, прорубь! Ну, это работа не для девичьих рук! — И крикнул сидящим в санях: — Всё слезайте, поможем соседям с прорубью, а заодно и лошадей напоим!
Из саней вылезло несколько десятков упитанных молодцов, они громко отхаркивались и сплёвывали. Некоторые опустились на корточки, вынули из-за пояса топорики и принялись рубить лёд. Осколки летели во все стороны, но во льду образовалось лишь несколько белых выбоин. Один бородач потрогал остриё топорика, высморкался и сказал:
— Брат Сыма, коли так рубить, боюсь, и до ночи не управимся.
Сыма Ку, вытащив свой топорик, тоже присел на корточки. Попробовал рубануть несколько раз и выругался:
— Ну и замёрз, мать его! Крепкий как сталь.
— Давай-ка, брат, все помочимся здесь, а ну и поможет, — предложил бородач.
Сыма лишь выругался:
— Трепач хренов! — Но тут же восторженно хлопнул себя по заду — и даже рот приоткрыл, потому что обожжённое место ещё не зажило: — Придумал! Техник Цзян, иди-ка сюда. — Подошёл худощавый человек и молча уставился на него, всем своим видом показывая, что ждёт указаний. — Эта твоя штуковина лёд расколоть может?
Цзян презрительно усмехнулся:
— Расквасит, как молот яйцо. — Голос у него был по-бабьи визгливый.
— Тогда быстренько сделай мне здесь… восемью восемь… шестьдесят четыре проруби, пусть землякам от Сыма Ку польза будет. А вы не уходите, — добавил он, обращаясь к сёстрам.
Цзян откинул холстину на третьих санях и достал пару окрашенных в зелёное стальных штуковин, похожих на большие артиллерийские снаряды. Уверенными движениями вытащил длинный шланг из красной резины и намотал на головки этих штуковин. Затем глянул на круглый циферблат, на котором покачивалась тонкая и длинная красная стрелка. Надев брезентовые рукавицы, он щёлкнул металлическим предметом, похожим на большую опиумную трубку, который был подсоединён к двум резиновым шлангам, и крутанул. Послышалось шипение выходящего газа. Его помощник, костлявый парень лет пятнадцати, чиркнул спичкой, поднёс к струе газа, и она с гудением полыхнула тоненьким, не больше червя тутового шелкопряда, голубым язычком. По команде Цзяна парень влез на сани, повернул несколько раз головки стальных штуковин, и голубой язычок стал ослепительно белым и ярким, ярче солнечного света. Взяв «опиумную трубку» в руки, Цзян вопросительно взглянул на Сыма Ку. Тот прищурился и махнул рукой:
— Валяй!
Склонившись, Цзян направил белое пламя на лёд. Под громкое шипение вверх на целый чжан стали подниматься молочно-белые клубы пара. Направляемая его рукой и изрыгающая белый огонь «опиумная трубка» очертила большой круг.
— Готово, — объявил Цзян, подняв голову.
Сыма Ку с сомнением склонился надо льдом: действительно, в воде, вместе с мелкими обломками, плавала большая — с мельничный жёрнов — глыба. Цзян перерезал её белым огнём крест-накрест и ногой загнал эти четыре куска под лёд, чтобы их унесло течением. Образовалась прорубь, в которой плескалась голубая вода.
— Славно сработано! — одобрил Сыма Ку; столпившиеся вокруг бойцы восхищённо взирали на Цзяна. — Режь дальше!
И Цзян со всем тщанием прорезал в толстом, полуметровом льду Цзяолунхэ несколько десятков прорубей. Круги и квадраты, прямоугольники и треугольники, трапеции и восьмиугольники, некоторые даже в шахматном порядке, — они напоминали страницу учебника по геометрии.
— Ну, Цзян, первый опыт — первый успех! — заключил довольный Сыма Ку. — И скомандовал: — По саням, ребята, надо успеть к мосту до темноты. Но сперва напоите лошадей, напоите из реки!
Лошадей повели к прорубям на водопой, а Сыма Ку обратился к Чжаоди:
— Ты ведь вторая старшенькая? Вернёшься домой — скажи матери, что в один прекрасный день я разобью-таки этого драного чёрного осла Ша Юэляна и верну твою сестру старшему немому Суню.
— А вы знаете, где она? — бойко спросила вторая сестра.
— С ним, с этим торговцем опиумом. С ним и его отрядом стрелков, так их и этак.
Других вопросов задать Чжаоди не осмелилась, лишь проводила его глазами до саней. Он уселся, и все двенадцать саней стрелой помчались на запад. У каменного моста через Цзяолунхэ они повернули и исчезли из виду.
В восторге от только что увиденных чудес сёстры даже про мороз забыли. Им никак было не насмотреться на проруби: они переводили взгляды с треугольной на овальную, с овальной на квадратную, с квадратной на прямоугольную… Ноги промокли и вскоре обледенели. Лёгкие переполняла поднимавшаяся из прорубей речная свежесть. Все трое исполнились благоговейного преклонения перед Сыма Ку. Перед глазами стоял славный пример старшей, Лайди, и в ещё не сформировавшемся сознании второй сестры зародилась смутная мысль: «Хочу замуж за Сыма Ку!» — «У него три жены!» — прозвучало холодным предупреждением. — «Тогда буду четвёртой!»
— Сестра, тут мяса дубина целая! — испуганно воскликнула Сянди.
«Дубиной» оказался здоровенный угорь, всплывший из мрака речного дна и неуклюже ворочавший серебристо-серым телом. Угрюмые глаза на большой, с кулак, голове напомнили о змее, страшной и безжалостной. Голова пускала пузыри у самой поверхности.
— Угорь! — восторженно воскликнула Чжаоди. Схватив бамбуковый шест с крючком на конце, она ударила по этой голове, вспенив воду. Угорь ушёл вниз, но тут же всплыл опять. Удар пришёлся ему по глазам. После второго сокрушительного удара он стал двигаться всё медленнее и медленнее и наконец затих совсем. Сестра отбросила шест, ухватила рыбину за голову и вытащила из воды. Угорь тут же закоченел на морозе и действительно превратился в настоящую дубину.
Набрав воды, сёстры еле добрались до дому: третья и четвёртая несли бочку, а вторая сестра одной рукой тащила молот, а другой, под мышкой, — угря.
Матушка отпилила угрю хвост и разрезала тулово на восемнадцать частей — они со стуком падали на землю. Угря из Цзяолунхэ сварили в воде из Цзяолунхэ, и суп получился — пальчики оближешь. С того дня матушкина грудь вновь обрела молодость, хотя морщинки, как замятины на книжной странице, остались.
После того как мы вволю наелись этого чудесного рыбного супа, улучшилось и матушкино настроение. Её лицо вновь сияло добротой, как лик Девы Марии или бодхисатвы Гуаньинь. Облепив её, как листочки лотосового трона, сёстры слушали матушкины рассказы о дунбэйском Гаоми. В тот уютный вечер в доме царила любовь. На Цзяолунхэ завывал северный ветер, печная труба выводила трели что твой свисток. Во дворе потрескивали, раскачиваясь под ветром, обледенелые ветви деревьев; на камень, где отбивали бельё, с крыши упала сосулька и со звоном разлетелась на мелкие кусочки.
— В правление под девизом Сяньфэн[44] династии Цин, — рассказывала матушка, — здесь ещё никто постоянно не жил. Летом и осенью сюда приходили ловить рыбу, собирать лекарственные травы, тут разводили пчёл, пасли коров и овец. Откуда взялось название Далань?[45] Говорят, ветви деревьев переплелись между собой и образовали изгородь, поэтому здесь останавливались пастухи со стадами овец. Зимой здесь охотились на лис, но все охотники, слышала я, умирали не своей смертью. Если не замерзали в пургу, то заболевали дурной болезнью. Позже — в каком году и месяце, неведомо — обосновался здесь один человек могучей силы и великой храбрости. Звали его Сыма Да Я, это дед братьев Сыма Тина и Сыма Ку. Да Я — его прозвище, а настоящего имени никто не знает. Хоть его и прозвали Да Я — Большой Зуб, — передних зубов у него не было вовсе, и говорил он пришепётывая. Да Я построил себе шалаш на берегу реки и добывал пропитание острогой и ружьём. Рыбы в те времена было хоть отбавляй — в реке, в вымоинах, в низинках — наполовину вода, наполовину рыба. Однажды летом сидел он на берегу с острогой. Глядь — по течению плывёт большой глазурованный чан. Пловец Да Я был отменный и мог провести под водой столько, сколько надобно, чтобы трубку выкурить. Нырнул он в реку и вытащил чан на берег. А в чане — девушка в белом платье, слепая. — При этих словах мы все повернули головы к нашей слепой — Юйнюй. Она слушала, склонив голову набок, на больших ушах чётко проступали кровеносные сосуды. — Девушка эта была просто красавица, — продолжала матушка. — Если бы не слепота, хоть за императора выдавай. Потом родила она мальчика и умерла. Да Я выкормил ребёнка рыбным супом и дал ему имя Сыма Вэн.[46] Это был батюшка Сыма Тина и Сыма Ку.
Далее матушка рассказала, как власти переселяли в дунбэйскую глубинку народ, поведала о дружбе Сыма Да Я со старым кузнецом Шангуанем, нашим прадедом, о том, как тогда в Дунбэе началось движение ихэтуаней,[47] как Сыма Да Я вместе с нашим дедом устроили с германцами, которые прокладывали железную дорогу, яростное сражение при Дашалян — большой песчаной гряде к западу от деревни: вспоминая о нём, не знаешь — плакать или смеяться. А дело было так. Прослышали они, что у германцев нет коленок и ходят они на негнущихся ногах. Ещё прознали, что германские черти чистюли страшные и больше всего боятся испачкаться в дерьме: от него их воротит так, что могут и дуба дать. Ещё заморских чертей называли ягнятами,[48] а ягнята больше всего боятся тигров и волков. Вот эти два первопроходца из Гаоми и сколотили из любителей вина и мацзяна,[49] а также из другого отребья отряд «Хулан» — «Тигры и волки». Все, ясное дело, молодцы хоть куда: и смерти не страшились, и воинскими искусствами владели отменно. С этим отрядом Сыма Да Я и наш дед Шангуань Доу задумали заманить германских солдат на большую песчаную гряду, чтобы их несгибающиеся костыли-ноги увязли в песке. Бойцы отряда раскачают подвешенные на ветках чаны с дерьмом и бутыли с мочой и окатят чистоплюев-германцев. Тем станет так худо, что они тут же и окочурятся. В исполнение этой задумки «тигры» и «волки» под водительством Сыма Да Я и Шангуань Доу целый месяц собирали дерьмо и мочу, наполняли ею оплетённые бутыли из-под вина и отвозили на Дашалян. Место, где прежде разносился аромат цветущих софор, так провоняло, что пчёлы, прилетавшие туда каждый год за нектаром, дохли тысячами…
