Валерий Попов - Плясать до смерти
Трубка снова оказывалась у нее, и голос ее просто давил ледяным спокойствием. Может, и правильно: а как еще с Колькой?
— Извини, отец. У нас репетиция. Не все получается, Колька распсиховался. Надо привести его в норму.
Репетиция чего?!
Ночью — звонок и Колькин истерический крик:
— Заберите вашу сволочь к себе! Я не могу больше!
Настькин вопль:
— Ну и уезжай к своей мамочке!
Сумасшедшая бабка, мне кажется, их все же немножко сдерживала: по ночам не звонили!
Надо как-то одернуть их.
— Действительно, Николай, ты забыл, где находишься! Дома у Насти!
Пауза. После чего Николай произносит спокойно:
— Где моя чашка?
Актер!.. Без ангажемента. Вешаю трубку.
Да, Настя одна взялась за дело, с которым не справляются мощнейшие медицинские учреждения! Или в тех крупнейших медицинских учреждениях никто так не упорен, как она?
Звоню днем, в культурное время, и абсолютно спокойный.
— Да-а-а… — наконец, голос Насти.
Теперь там зато слышны развязные посторонние голоса!
— Здорово! Что поделываете?
— Ре…пе…тируем.
Голос Настюльки сильно плывет. Ап-пробирует, видно, свой метод: избавление от наркомании с помощью пьянства! Но кто вылечится, а кто заболеет?! Перешибание одного кошмара другим — излюбленный ее метод… не давший пока плодов!
— И что же вы репетируете? — спрашиваю спокойно.
— Я говорила тебе! — вроде бы обижается. — Стас отъехал за рубеж и попросил вести пока его работу.
Щедрый Стас! Это тот, чьи собаки?
— Что, Настенька, за работа?
— Он вел театральную студию в Верхнем дворце…
Шикарно!
— …в корпусе Бенуа.
Еще более шикарно!
— Теперь нам приходится и это делать.
Особенно меня восхищает частица «и».
— А какая пьеса? — интересуюсь я.
— …«Дюймовочка», — после секундной паузы сообщает Настя и поясняет: — Это же ведь детская студия!
Во плетет!
— А голоса почему не детские? — вырывается у меня.
— Сегодня мы решили собрать родителей. Поговорить об их детях! — строго произносит она.
Она уже и воспитатель детей! Реванш за школьные мучения? Ну что ж, по звуку все вроде мирно. Но «видеоряд», я знаю, ужасен. Смотреть нельзя. Представляю, что там на самом деле творится!
— Она все врет! — Колькин отчаянный вопль, оставленный без внимания.
Кладу трубку, тяжелую, как гиря. Хотя раньше легко такое же плел, ваял из воздуха замки, корпуса Бенуа! Выпила мой талант и чуть ли не всю кровь. Но успехов ее пока не видно.
…Есть успех! Правда, мой: переезжаем с этого болота на Невский, в самый центр Петербурга!
Закон (в порыве реформ его не успели еще отменить) требует после смерти члена Союза писателей, не имеющего наследников, вселить в его квартиру другого писателя. Это я.
А она — «поэтесса с бантом», Ирина Одоевцева, одна из знаменитых красавиц Серебряного века, перепорхнувшая перед смертью в родной Петербург при натужной поддержке вдруг разомлевших от любви к русской поэзии компетентных органов. Ей-то что? Умерла в почитании и обожании. И следующий на этой очереди я. В смысле умирания в этих стенах. Насчет почитания и обожания не уверен… хотя от стен может что-то и передаться! Перенестись вдруг из отчаяния и безнадежности на лучший угол на свете, угол Невского и Большой Морской, что переходит в арку гениального Росси и Дворцовую площадь, — это спасение! Адмиралтейство, Александрийский столп, Эрмитаж, Нева! Тут счастье посещает самых разных людей, молодых и старых, богатых и бедных! Поможет и нам! Я-то точно воспряну здесь! И Насте перепадет! После меня. А может, и раньше?
Среагировала вяло. Ну что за натура?! Могла бы поддержать, оценить, что отец ее тоже чего-то стоит! Всегда у меня так: лечу восторженно, как мотылек, — и мордой об столб.
— Тебе, наверное, нужно помочь с переездом? — мрачно проговорила она. «Раскусила мой подлый расчет!» Но зачем видеть только изнанку? — Хорошо, — добавила, помолчав: — Мы все сделаем.
И они сделали! Мы с Нонной, чтобы не мешаться, уехали в Елово, а когда вернулись, все было упаковано.
И Колька, оказывается, рукаст. Сидит, улыбается, доволен. Ясно и просто: будь у них нормальная, понятная работа, как в крестьянстве, и не надо было бы никого спасать, спаслись бы сами. Но они же интеллектуалы! Ты сам это «прописал»! Однако польза от переезда все же была, я понял: могут они!
Скоблы помогли и машиной, и грузить. Ну просто дружный семейный клан. Уезжая, расцеловались! Спустились и Анна Сергеевна с Варей, взволнованные, тоже неслучайные в нашей жизни люди. Бывает же хорошо!
И вот мы на Невском. Пустые красивые комнаты. Ну что? Распаковываемся?
— Останься, Настя! Живите здесь! Вон как тут хорошо!
— Нет! — сжав зубы, процедила она.
И они уехали. Уже — екнуло сердце — навсегда.
Жить, как она хочет, можно лишь там!
Полгода — звонки лишь по телефону. И вдруг звонок в дверь. Настя? Все поняла? «Расколдовалась» и «ожила»? И сейчас обнимемся?! Распахнул дверь…
Откуда ты, прелестное дитя?
Варя! Бывшая соседка с бывшего «верхнего этажа»…
— Проходи, — не совсем уверенно произнес.
Совсем уже девушка стала. Сердце мое запрыгало. Не о том думаешь!
— Я к вам пришла… — смущенно потупилась.
Вижу.
— …очень неприятную вещь рассказать.
И эта туда же!
— Говори. Садись.
— Я постою.
Ну хватит уже смущаться! Не за этим пришла!
— Я была у Насти.
Все ясно. Правда, детали бы хотелось узнать. Хотя и не очень.
— Она ужасно как пьет! При мне выпила две бутылки.
— Чего?
Зарделась. Эту подробность ради девичьей солидарности решила не выдавать. Ну спасибо.
— Потом мы пошли с ней гулять…
Отлично.
— …и она купалась в Ольгином пруду. Поплыла прямо в платье! До острова доплыла. Потом приплыла обратно. И прямо так и пошла…
— Да.
Удивлена, видимо, моей реакцией. Но если зажатым не быть — разлетишься!
— А знаете, чем они зарабатывают на выпивку?
Решила все-таки вышибить у меня слезу?
— Чем?
Все же на выпивку, а не на наркотики!
— Взяли в какой-то театральной студии…
Значит, какая-то капля истины в Настькиных показаниях есть?
— …старинные костюмы.
Запнулась. Ну-ну, не стесняйся! Что уж такого ужасного может быть в старинных костюмах?.. Может, оказывается!
— И стоят у фонтанов. Изображают Екатерину и Петра, просят фотографироваться!
— Да…
— Причем вызывают лишь хохот! Дородная Настя — очень она растолстела — и маленький «Петр Первый», до плеча всего ей!
Да. Вот это «театр»!
— И… фотографируются с ними?
— Только если кто хочет поиздеваться!
— Ну спасибо тебе.
Ушла несколько ошеломленная. Ждала рыданий? Это потом.
Эх, Настя! Спасла Кольку? Погубила себя! И без него бы погибла.
— Привет, Настюленька! Как дела?
— Нормально, — несколько настороженно произнесла: с чего это я такой веселый?
— Хочу похитить тебя.
Долго кашляла. И выкашляла все плохое. Спросила радостно:
— А куда?
— А в Елово! Хочешь? Кузя зовет.
Елово для нее — «место обетованное». Последнее, наверное, что еще светит ей!
— Хочу!
Отлетели и Колька, и псы, и бутылки! Ура!
Кузя — в беде. Настя это любит — покровительствовать.
— Ну что, Кузярушка, бедный?! — взъерошила поредевшие его кудри.
Чего он тут сидит? Если вспомнить классику (а почему бы ее не вспомнить?), ходит в заброшенном Доме творчества, как всеми забытый слуга Фирс посреди загубленного вишневого сада! Кто только здесь не хаживал! Лучшие умы! Разве что кроме Чехова, все писатели жили. И Кузя как бы это хранит: почти каждый день приходит с дачи, «подправляет» гнилье.
А вокруг самостийная стройка идет! Самосвалы грохочут. Растут глухие заборы. Все в сизом чаду!
Снесли угол нашей ограды, и глубокие грязные колеи идут через сад, где мы когда-то гуляли, предаваясь высоким размышлениям.
Но умам нашим недоступно: что строят? Говорят, самую высокую резиденцию. Зачем она им в этой глуши? Бетонные стены поднимают со всех сторон. Испуганные дачники сгрудились здесь, иногда выбегают, стоят в колеях. Но самосвалы, эти циклопы (стекляшка-кабина сдвинута вбок), словно и не людьми управляются, за сизыми стеклами их не видать.
Пропадет Кузярушка здесь! Алка давно на него рукой махнула. Но Настька — ожила! Румянец появился, засияли глаза.
— Давайте Тимчику позвоним, он снимет!
Тимчик теперь телебосс!
Какой-то фургон через сломанный забор прямо под окна подъехал. Ничего уже не боятся! Выбежали, чтобы ругаться, и тут увидели надпись: «Телекорпорация!» Причем прогрессивная!
И Тимчик наш вышел!
— Ну что, попухаете? Молодец, Настька, что позвонила! — глянул на череду самосвалов. — Распоясались тут! Привет, папа!
