Виктория Токарева - Можно и нельзя (сборник)
Лида посмотрела на меня. Ее глаза были будто вымыты страданием.
— Я хочу спросить: пускать мне его обратно или нет?
— Это вы сами должны решить, — убежденно сказала я.
Лида опустила глаза в колени.
— Вы его любите? — расстроилась я.
— Я ему больше не верю.
— Тогда не пускайте.
Лида сморгнула слезу.
— А вы можете без него обойтись?
Лида потрясла головой и вытерла щеку ладонью.
— Тогда пустите.
— Я боюсь, он у меня половину площади отберет. Я ему не верю.
— Тогда не пускайте.
Лида стянула шапку и сунула в нее лицо.
Я отошла к окну и стала смотреть на улицу. За окном виднелся детский сад, похожий на оштукатуренный мавзолей. Во дворе бегали дети в цветных веселых демисезонных пальтишках. А мы с Лидой решали и не могли решить ее проблемы: мошенничество Потякина, предательство мужа.
Может быть, надо бороться с мошенничеством и предательством, и это будет правда.
А может быть, устраниться и не играть в эти игры, и это тоже правда.
А может быть, смириться и оставить все как есть: работать с Потякиным, жить с мужем. И это будет правда с учетом судьбы и диалектики.
Если бы можно было разложить правды, как помидоры: здоровые в одну сторону, а гнилые — в другую. Но, откровенно говоря, выбирать Лиде не из чего, и, если пользоваться терминологией овощной базы, весь шатер течет, и его надо списать.
— А вы не могли бы написать в газету, чтобы разрешили дуэли? — спросила Лида.
— А кого бы вы убили? — обернулась я.
— Я убила бы мужа.
— Но ведь и он бы вас мог убить.
— Да. Но тогда бы он видел это. И ему потом было бы стыдно. А так он меня убил, и ему хоть бы что… И вообще, никому ничего не стыдно. Потякин всегда пообещает и не сделает. Я ему говорю: «Как же вам не совестно!» А он: «Извинюсь. Не расстреляют».
— Вы хотите, чтобы расстреляли?
— Ну, не совсем так уж… — смягчила Лида. — Чтобы все по правилам.
— По каким правилам? — заинтересовалась я.
Мне стало ясно, что дуэль — это не сиюминутный экспромт, а плод долгих Лидиных размышлений. Именно за этим она ко мне и приехала.
— Сначала заявление на дуэль, как в загс, — начала Лида. — Потом заявление должны разобрать и дать разрешение. Потом две недели на обдумывание. А уж потом дуэль.
— А стрелять где? На Лобном месте?
— Нет. На Лобном месте — это казнь. Насилие. А тут — кто кого, все по справедливости.
— Какая же справедливость в смерти? Смерть — это наивысшая несправедливость.
— Конечно, — согласилась Лида. — Умирать кому охота? Вот и будут жить внимательнее.
— Внимательнее к чему?
— К каждому дню. К каждому поступку.
Зазвонил телефон. Я сняла трубку.
— Ну что? — спросила Милка. Она проверяла, жива я или нет.
— Я не могу говорить, — строго сказала я и положила трубку с бесцеремонностью, дозволенной между близкими людьми.
— Я вас задерживаю… — Лида встала.
Я пошла ее проводить.
Лида надела пальто, туфли.
Мы стояли, оттененные какой-то покорной грустью. Я была погружена в Лидин план возмездия. Земного суда.
— Три года на обдумывание, — предложила я. — Две недели мало в таком деле…
— А как вы думаете, могу я поступить в Аэрофлот? — спросила вдруг Лида.
— Кем?
— Все равно. Хоть в диспетчерскую… Вы знаете, я небо люблю. Я все болезни высотой лечу.
— Как это?
— Куплю билет до Ленинграда. Самолет поднимется на восемь тысяч метров, у меня все проходит. Я, наверное, раньше птицей была.
Я внимательно-доверчиво посмотрела на Лиду, ища в ее облике приметы птицы.
— Звоните, — сказала я.
Лида улыбнулась и ушла.
Я вернулась в комнату. Моя дочь сидела за пианино и тыркала в клавиши. Она училась в подготовительном классе музыкальной школы.
— Си-бемоль, — сказала я, поморщившись.
— Где?
Я подошла к инструменту и показала. Дочь нажала черную клавишу.
Может быть, подумала я, когда человеку трудно, не стоит искать смысла сразу всей жизни. Достаточно найти смысл сегодняшнего дня. А осмысленные дни протянутся во времени и пространстве и свяжутся в осмысленную жизнь.
Смысл сегодняшнего дня в том, что я научила дочь новому знаку, поправила маленькую ошибку. А завтра поправлю еще одну и научу не повторять предыдущих.
Я подошла к окну.
Лида уже пересекла дорогу и удалялась все дальше. Сейчас она свернет за угол, и ее шерстяная розовая шапка последний раз мелькнет в моей жизни.
Очень возможно, что Лида сейчас поедет в Аэрофлот, купит билет до Ленинграда и поднимется на восемь тысяч метров.
Если облака не закроют землю, то внизу будут видны города, четкие ремни дорог и круглые озера величиной с пятикопеечную монету.
А мужа и Потякина будет не видно совсем. Их не разглядеть, даже если очень напрячь зрение.
Потом я подумала, что, если бы мне дали разрешение на дуэль, я выбрала бы место у Красного собора, возле метро «Юго-Западная». За собором — поле, за полем — лес, над куполом — небо. Там очень красиво и возвышенно разрешать вопросы чести и не обидно приобщиться к вечности.
Можно и нельзя
Отец хотел назвать ее Марией, а мать — Анной. И они нашли имя, которое совмещало оба: Марианна. Сокращенно: Маруся.
Отец с матерью жили спокойно, скучно. Никак. Разнообразие составляли редкие ссоры. Эти ссоры — как поход в театр. Все же эмоциональная разрядка. А потом все входило в прежнее русло, похожее на пенсионерское.
Маруся точно знала, что ни при каких обстоятельствах не повторит такую жизнь. У нее все будет, как в кино. Маруся обожала кино: как там любили, как умирали, какие красивые лица и одежды. Она мечтала сняться, чтобы все ее увидели, вздрогнули и влюбились. Все-все-все: студенты в общежитиях, солдаты в казармах, ученые в лабораториях и короли во дворцах. Она хотела, чтобы ее портреты продавались в киосках, как открытки, и ее лицо, растиражированное в миллион экземпляров, вошло в каждый дом.
Что лежит в основе такого чувства? Желание победить забвение? Человек приходит и уходит. Его век короток. Может быть, потребность ОСТАТЬСЯ любой ценой. Продлить на подольше.
Маруся приезжала к проходной киностудии, стояла и чего-то ждала. Ждала, что ее заметят и позовут. Ее замечали и звали, но не те и не туда. Она не шла. Те, кто звал, — мужской человеческий мусор. Но и среди мусора можно найти что-то стоящее. Помощник режиссера по кличке Ганс организовал ей маленькую роль медсестры. Она должна была сказать одну фразу: «Иванов, вас спрашивают»… На нее надели белый халат, скрывающий фигуру, надели шапочку, скрывающую лоб. Осталось только: «Иванов, вас спрашивают»… А самое потрясающее у Марианны были именно фигура и лоб. Она носила прическу балерины — все волосы назад, в хвостик, чтобы видны были лоб и шея. И уши — маленькие драгоценные раковинки. Было очевидно, что природа индивидуально трудилась над этим человеческим экземпляром. И труд увенчался успехом.
