Дорис Лессинг - Золотая тетрадь
Он сказал:
— Мы уже никогда не сможем опуститься ниже этого, ни ты, ни я.
Я ответила:
— Да.
— Что ж, это мы отыграли до конца, — сказал он.
— Черта подведена. Точка поставлена, — сказала я.
Он пошел наверх, чтобы сложить в сумку и в портфели свои скромные пожитки.
Вскоре он снова спустился вниз и, остановившись в дверном проеме, прислонился к косяку. Он был Савлом Грином. Я видела Савла Грина, мужчину, который пришел ко мне в квартиру несколько недель тому назад. Его одежда сидела на нем в обтяжку, новые вещи, купленные, чтобы скрыть, как сильно он похудел. Изящный, аккуратный, небольшой. Мужчина, чьи чрезмерно широкие плечи и кости, проступающие на слишком худом лице, упорно напоминают смотрящим на него о том, что это тело когда-то было коренастым, плотным, сильным и что его хозяин снова станет сильным и широкоплечим, когда он наконец пробьется к здоровью сквозь свою болезнь. Я видела, как рядом с этим маленьким, худым, светловолосым человеком с мягким желтоватым ежиком волос, с желтоватым больным лицом стоит большой и сильный, крепкий, загорелый мужчина, как тень, которая со временем поглотит тело, которое ее отбрасывает. А пока казалось, что с него сняли его плоть, как слишком для него громоздкую одежду, чтобы облегчить его движения, и не осталось ничего лишнего, он — легкий на подъем, настороженный, быстрый. Савл стоял, просунув большие пальцы за ремень, а остальные пальцы, как стрелы, указывали вниз (но только теперь это уже не было стойкой повесы, а лишь галантной на нее пародией), он сардонически бросал мне вызов, взгляд его холодных серых глаз был настороженным, но вполне дружелюбным. Сейчас он словно был мне братом, и, как если б он действительно им был, я чувствовала, что неважно, как далеко нас занесут наши скитания, насколько мы с ним удалимся друг от друга, мы навсегда останемся двумя частями одной плоти, мы будем думать мысли друг у друга.
Он сказал:
— Напиши для меня первое предложение в той тетради.
— Ты хочешь, чтобы я его написала для тебя?
— Да, напиши.
— Почему?
— Ты — член команды.
— Я этого не чувствую, и команды я ненавижу.
— Тогда задумайся на эту тему. Нас не так уж много и мы разбросаны по всему миру, но мы все связаны друг с другом, хотя и не знакомы лично. Мы привыкли полагаться друг на друга, зависим друг от друга. Мы — одна команда, мы — те, кто не сдались, кто будет продолжать сражаться. Я вот что, Анна, тебе скажу. Бывает, я беру в руки книгу и говорю: «Ага, так, значит, ты первым это написал, да? Вот и молодец. О'кей, тогда мне не придется писать об этом самому».
— Хорошо, я напишу для тебя первое предложение твоей книги.
— Хорошо. Напиши, а я скоро зайду, возьму тетрадь, скажу тебе до свидания, да и пойду дальше своей дорогой.
— Куда ты пойдешь?
— Ты прекрасно знаешь, что я не знаю.
— Однажды тебе придется все-таки это узнать.
— Ладно, ладно, но я пока еще незрелый, ты что, забыла?
— Может, тебе стоит в Америку вернуться?
— А почему бы нет? Любовь — она везде любовь.
Я засмеялась, я пошла к новой хорошенькой тетради и, пока он спускался вниз, я написала: «Стоя на сухом склоне холма, в Алжире, солдат смотрел, как лунный свет играет на стволе его ружья».
Здесь почерк Анны заканчивался, весь последующий текст в золотой тетради был написан рукой Савла Грина, это был небольшой роман об алжирском солдате.
Этот солдат был фермером, который сознавал, что его чувства и мысли о жизни — не то, чего от него ждут. Ждут — кто? Некие невидимые они, которые могли бы оказаться Богом, или Государством, или Законом, или Порядком. Он попал в плен, подвергся пыткам со стороны французов, потом бежал, вновь присоединился к Фронту национального освобождения и обнаружил, что теперь он сам пытает, повинуясь приказу это делать, французских пленных. Он знал, что должен что-то в связи с этим чувствовать, но — он не чувствовал. Однажды, глубокой ночью, он разговорился об этом с одним французским пленным, которого он в тот день пытал. Французский пленный оказался юным интеллектуалом, студентом, изучавшим философию. Юноша (а они тайно общались в тюремной камере) посетовал, что вот уже много лет он чувствует себя узником, заточенным в интеллектуальную тюрьму. Он замечает, а впервые он это понял уже много лет назад, что стоит ему только что-нибудь подумать или почувствовать, как это тут же попадает в одну из двух ячеек, на первой висит ярлычок «Маркс», на второй — «Фрейд». Все его мысли — как шарики в игре, которые неизбежно попадают в предназначенные для них лунки, жаловался он. Молодой алжирец воспринял это с интересом; а у него совсем все по-другому, сказал он, его беспокоит, — хотя, конечно, на самом деле ничуть не беспокоит, а он чувствует, что должно бы, — что ничто из того, что он чувствует или думает, не соответствует тому, чего от него ждут. Алжирский солдат сказал, что он завидует французу — или, скорее, чувствует, что должен бы завидовать ему. А французский студент в свою очередь сказал, что он от всего сердца завидует алжирцу: он бы хотел хоть раз, хотя бы один-единственный раз в жизни, подумать или почувствовать что-то свое, спонтанное, не подсказанное и не навязанное ему праотцами Фрейдом и Марксом. Голоса двух юношей возвысились чуть больше, чем это было разумно и уместно, особенно это касалось французского студента, который горестно и слишком горячо сокрушался о своей участи. Пришел командир и обнаружил, что алжирец беседует как с братом с пленником, которого он должен караулить. Алжирский солдат сказал: «Сэр, я делал то, что вы мне приказали: я его пытал. Но вы мне не сказали, что мне нельзя с ним говорить». Командир решил, что этот человек какой-нибудь шпион, возможно завербованный в то время, когда он сам был пленным. Он приказал его расстрелять. Наутро алжирский солдат и французский студент были расстреляны вместе, на склоне холма, они стояли плечом к плечу, их лица золотило восходящее солнце.
Позже этот короткий роман был опубликован и был воспринят вполне благосклонно.
Свободные женщины 5
Молли выходит замуж, у Анны случается роман
Когда Дженет впервые спросила у своей мамы, нельзя ли ей уехать в пансион, Анна отнеслась к этой идее весьма сдержанно. Она терпеть не могла все то, что подразумевает собой само понятие «пансион». Наведя справки о разных педоцентрических школах, она еще раз поговорила с Дженет; а девочка тем временем привела домой свою подружку, которая уже жила в традиционном пансионе, чтобы с ее помощью постараться убедить мать. Дети, с горящими глазами, полные тревоги, что Анна может отказать, долго щебетали о школьной форме, общих спальнях, экскурсиях, прогулках, пикниках, ну и так далее; и Анна поняла, что педоцентрическая школа — это как раз то место, где Дженет совсем бы не хотела оказаться. Фактически она говорила матери: «Я хочу быть обычной, я не хочу быть такой, как ты». Она посмотрела на мир беспорядка, мир экспериментов, где люди проживали день за днем, как шарики, вечно пляшущие джигу на сильно бьющей вверх струе воды, сохраняя в себе открытость для любых новых чувств и приключений, и она решила, что все это — не для нее. Анна сказала:
