Юрий Поляков - Гипсовый трубач
Во-первых, там наверняка водятся пиявки и лягушки. Во-вторых, она бы вышла потом на берег, вся облепленная ряской и тиной, а душевых кабинок нет. Не Сочи! Конечно, можно потом омыться в бассейне с золотыми рыбками. И он живо вообразил нагую Наталью Павловну, плывущую в зеленой воде, как богиня, в ореоле медлительных вуалехвостов. Однако его фантазии были внезапно прерваны «Полетом валькирий».
— Как? Не может быть! Предатель! — нахмурился Жарынин. — Заприте и никуда не выпускайте! Вызовите срочно нотариуса. Потом объясню. Да, за мой счет. Мы уже близко…
— А что случилось?
— Измена! Нет ничего хуже вероломной старости! — ответил игровод и нажал педаль газа.
Глава 95
Кондиции короля Лира
Белоколонное «Ипокренино» выткалось из легкого сентябрьского воздуха, словно усадебная греза Борисова-Мусатова. Однако вместо завитых барышень в кринолинах и шалях, вместо дворяночек, томящихся у водоема, соавторов ждали у балюстрады встревоженный Огуревич, тоскующие бухгалтерши и Ящик со своей Златой. Валентина Никифоровна скользнула по Кокотову показательно равнодушным взором — таким женщины обычно награждают былых постельных сообщников. А Регина Федоровна, не выдержав, кинулась к режиссеру на шею:
— Дима!
— Выздоровела? — Он огладил ее движением коннозаводчика.
— Совсем! — ответила она с придыханием.
— Где этот старый обжора? — грозно спросил Жарынин.
— У себя… — хором ответили встречающие.
— Он ни с кем еще не виделся?
— Нет, — донес старый чекист.
— По телефону разговаривал?
— Нет, мы обрезали провод, — сообщила Злата.
— Интернет?
— Ну что вы, он даже мобильным не пользуется — боится рака! — объявил Огуревич.
— Отлично! Пошли! — режиссер двинулся к двери.
Все устремились за ним, словно сподвижники за вождем.
Справа на плече повисла соскучившаяся Регина, слева семенил, докладывая, Ящик. Остальные растянулись догоняющей свитой.
— Протокол готов? — тихо спросил игровод.
— Готов…
— Отлично! Они догадались?
— Нет, я сказал, что собираю подписи против вертолетной площадки у газовиков.
— Оригинально!
— А куда мы идем? — уточнил Андрей Львович.
— К Иуде!
— Куда-а?
— К Проценко.
— Это из-за него весь сыр-бор?
Жарынин дико глянул на соавтора и внезапно остановился, стряхнув с плеча Регину Федоровну. Старый чекист по инерции пробежал несколько шагов вперед, продолжая информировать о морально-политических настроениях насельников. Кокотов тоже встал. Валентина Никифоровна от неожиданности мягко толкнула его грудью и смутилась до румянца. Разогнавшись вслед за вождем, массивный Огуревич чуть не затоптал миниатюрную Воскобойникову. В результате в коридоре образовалась небольшая толпа, напоминающая митинги времен поздней перестройки.
— Сыр-бор?! — громовым голосом трибуна воззвал игровод. — Да вы хоть понимаете всю опасность, весь ужас ситуации?! У нас в «Ипокренине» две глыбы искусства, два народных любимца, две живые легенды — Ласунская и Проценко. Их знает каждый. Вера Витольдовна в суд идти отказалась. Это плохо, но поправимо. А теперь представьте себе, что будет, если самый несчастный король Лир советского театра в суде поддержит Ибрагимбыкова! Представили? Ка-та-стро-фа! А если он даст интервью журналистам и расскажет о коммерческих шахермахерах Аркадия Петровича?
— Ну… я бы… все-таки… — напружил щеки директор.
— Молчите! Из-за вас теперь мы идем в Каноссу к этому старому продовольственному клептоману!
— Но он же просто шантажирует нас! — воскликнула Злата.
— Каждый зарабатывает хлеб как умеет, — вздохнул Жарынин. — Кто-то морит энергетических глистов, кто-то пишет дамские романы, а кто-то шантажирует. Идемте! И прошу меня не перебивать, когда я буду биться за нашу…
— …Тихую гавань талантов, — воткнул Кокотов, уязвленный намеком режиссера.
— Приберегите ваше остроумие для сценария! — грубо оборвал его игровод. — Вперед!
У двери на часах стоял мосфильмовский богатырь Иголкин, видимо призванный на общественные нужды в наказание за беззастенчивое пьянство на поминках. В руках он, точно камергер, держал ключ.
— Отпирай! — приказал Огуревич.
Не постучав, всей толпой они вторглись в комнату. Честно говоря, писодей ожидал увидеть музей-квартиру, где на стенах висят старые афиши и дареные Малевичи, а на полочках теснятся позолоченные фестивальные статуэтки и прочая бижутерия славы, где под зеленой, в стиле ар нуво, лампой щерится древний «ремингтон», зажав в каретке листок со свежими мемуарами про какую-нибудь легендарную Мулю Фрик, всю жизнь прыгавшую с одной великой постели на другую, точно болотный полещук — с кочки на кочку. Однако ничего такого не было в помине: комната оказалась пустынной, как ограбленный гостиничный номер: даже остатков дулевского сервиза в серванте не обнаружилось. Кроме того, в помещении стоял запах казармы, где ночуют солдаты, не мывшиеся со дня призыва. Книг тоже не наблюдалось, за исключением «Моей жизни в искусстве», подложенной под ножку захромавшего столика…
Единственной достопримечательностью помещения являлся сам Проценко — народный артист СССР, лауреат Ленинской, двух Сталинских и трех Государственных премий. Он сидел в ветхом казенном кресле и, нахально улыбаясь, вращал большими пальцами. На нем была древняя полосатая пижама — в таких баловни пятидесятых гуляли по Пятигорску, потягивая из фаянсовых кружек минеральную водицу.
— Ах, какая делегация! Какой почет! Здравствуйте! — вскричал Проценко своим знаменитым пронзительным тенорком, от которого падали в обморок нервные театралки.
— Здравствуйте, Георгий Кириллович, — сурово приветствовал Жарынин.
— Бонжур, мон шер, — с великолепным мхатовским прононсом ответил лучший Сирано де Бержерак эпохи.
— Если меня верно информировали, вы собираетесь на суде выступить на стороне Ибрагимбыкова? Это так? Это не ошибка? — строго спросил игровод.
— Вы не ошиблись, голубчик! Именно так-с…
— Георгий… — задохнулся возмущением Ящик и невольно схватился за поясницу, где во времена его чекистской молодости полагалась кобура с табельным наганом.
— Да! Да! Да! Да! — взвизгнул ярчайший Чацкий советской сцены.
— Почему?
— Почему-у-у?!! — взвыл старик, словно король Лир, обманутый всеми дочерьми человечества. — Да потому что вы про…ли наше «Ипокренино»! И теперь морите меня голодом, кормите как ночлежника! Я народный артист Советского Союза, покойный сэр Лоуренс Оливье говорил, что я гений! И я хочу есть, есть, есть! А меня все бросили, я никому не нужен! Но я сам позабочусь о себе. Сам! Большой художник обязан выжить ради искусства, даже если ему придется предавать, доносить, брать пищу из рук врагов, воров, бандитов. Великая Лени Рифеншталь е…сь с Гитлером. И умница! И молодец! Ради таланта прощается все, все, понятно? И этот ваш Ибрагимбыков уж конечно будет меня кормить не так, как вы, Огуревич. Высший разум! Ха-ха-ха! Нет, вы не экстрасенс. Вы экстравор! Я встану и скажу на суде, что «Ипокренино» надо срочно отдать Ибрагимбыкову. Он по телевизору обещал ремонт, еду и врачей!
