Марек Хальтер - Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь
— Мы не должны сидеть сложа руки под предлогом, что мы, мол, евреи, и русские дела нас не касаются! — выкрикивала женщина. — Я только совсем недавно вспомнила, что еврейка, когда начались гадкие усмешки, намеки. До этого я себя чувствовала русской.
— Фрицам безразлично, Лина, русская ты или еврейка, — прервал ее мужской голос. — Для них и те и другие недочеловеки, унтерменшен!
— Ну, значит, у меня целых два повода войти в комитет.
— Тут, Лина, дело не только в борьбе с фашизмом, — возразил другой мужчина. — Теперь все антифашисты. Сейчас дети прямо рождаются антифашистами. Но стоит ли комитет называть именно Еврейским? Зачем лишний раз привлекать внимание к евреям? Чтоб вызвать те самые гадкие усмешки, о которых ты говорила? Сталин и партия больше двадцатилетия евреев не трогали. И вот теперь снова…
— Да плевать мне, Самуил, на усмешки и намеки. Фашисты не намекают, а убивают. Открыто говорят, что собираются уничтожить евреев всех до одного. Знаешь, что делают нацисты с польскими и украинскими евреями прямо сейчас, когда мы тут спорим? Идеология Тысячелетнего мирового рейха требует с нами покончить навсегда. И если им дать волю…
— Думаешь, наш любимый вождь товарищ Сталин так уж против?
— Замолчи! Вспомни о солдатах, которые отдают жизни, пока мы здесь болтаем!
— А я согласна с Линой. Я доверяю Михоэлсу. Надо его поддержать. Чем комитет будет многочисленней, тем авторитетней…
— Да дело не в Михоэлсе, Наташа. Мы все его любим. Даже в Сибирь готовы за ним пойти. Но лично я не хочу погибнуть по собственной глупости. Помню судьбу Эрлиха и Альтера.
— Ну, Люся…
— Погоди, Лина, дай мне договорить. Я стреляный воробей и не хочу быть ничьей марионеткой. Напоминаю тем, кто забыл, что Еврейский антифашистский комитет задуман вовсе не Михоэлсом и Эренбургом, а Берией и НКВД.
— Ошибаешься, Люся! Это идея как раз Эрлиха и Альтера, а не каких-то подонков.
— Разумеется, они не подонки. Даже готов снять перед ними шляпу… если только они живы. О комитете впервые заговорили еще до войны. Они оба уже побывали на Лубянке. Эрлих мне устроил встречу с Михоэлсом. Лина может подтвердить, она там тоже была. Эрлих нас всех заверил, что Сталин и Берия поддерживают идею такого комитета. Мол, Еврейский антифашистский комитет призван мобилизовать широкие еврейские массы на борьбу против нацизма. Эрлих буквально захлебывался от энтузиазма, как ребенок. Не прошло и двух месяцев, как его вместе с Альтером взяли энкавэдэшники. Где они сейчас? Вы знаете? И я нет. Зато твердо знаю, что на роль спасителя евреев Сталин не годится. Евреи ему не нужны, а вот капиталы «мирового еврейства», как это в верхах называют, очень даже. Конечно, для защиты его собственной персоны. Не нас же…
После этой речи Каплера возникла короткая напряженная пауза. Потом раздался мужской голос:
— Люся прав. Мы все понимаем, что хотя Михоэлс и председатель, но к нему приставлены соглядатаями Лозовский и Фефер. Эти, как немцы называют, «полезные евреи» каждое утро бегают в ГБ с докладами.
— Подумаешь! Понятно, что в стране ничего не делается без ведома «отца народов». Эка удивил! Да черт с ними, с бериевскими архаровцами! Михоэлсу, Люся, известно все, что ты можешь сказать. И еще многое. Но все-таки он согласился возглавить комитет. И Эренбург в него вошел. На одном из своих выступлений Илья говорил, что он советский человек, и как любой советский человек защищает свою родину. Но при этом, как он сказал, нацисты ему напомнили, что его мать зовут Ханой, что он по рождению еврей, — и теперь он этим гордится. Илья словно дал звонкую пощечину тем, кто в последнее время начал гадко усмехаться… Молодчина!
Марина остолбенела. Теперь она поняла смущение гостей, когда она вошла в комнату, а также иронию Каплера.
Они искали на ее лице эту самую «гадкую усмешку».
Еще перед войной начинали поговаривать, что пора бы очистить советский театр, кинематограф, да и вообще всю советскую культуру от евреев. Уже после войны их стали называть «безродными космополитами». Мол, евреи захватили ведущие позиции в искусстве и тайком насаждают чуждую советским людям мораль.
Пару раз и она брякнула при всех нечто подобное. Слух об этом наверняка дошел до гостей Каплера, стопроцентно! Да и до него самого, конечно. Марина знала, как мгновенно в этой среде разлетаются сплетни. Выходит, он знал об ее отношении к евреям, прежде чем они стали любовниками?
Марина вернулась на кухню, занялась хозяйством. Но руки у нее дрожали и шевелились так медленно, будто налились свинцом.
Наконец она не выдержала: ушла из кухни, чуть поколебалась, не присоединиться ли к гостям, но, так и не решившись, забилась в «репетиционную» комнату. Там стоял жуткий холод. Не зажигая свет, Марина надела шубу, которую накидывала во время репетиций, и свернулась клубочком в кресле, служившем «декорацией».
Что Каплер еврей, она, конечно, знала. Еще до знакомства. Но что с этого? Когда Марина с ним познакомилась на съемках у Козинцева, она уже и забыла о своих антисемитских выпадах. Ну, кому-то поддакнула, делов-то! Как и большинство русских, она не имела претензий к каждому еврею по отдельности. Они ее раздражали в целом. Как и у многих, вызывали острую неприязнь их якобы пронырливость, влиятельность, скопидомство.
Но человек, которому Марина открыла свою наготу, был для нее не каким-то безликим евреем, а именно Алексеем Яковлевичем Каплером. Мужчиной, чьими ласками, шутками, нежностями она упивалась.
Ну, а сам Люся… Он-то о чем думал, когда ласкал ее, заставлял разыгрывать пьесу, смешил до упаду? Неужели вспоминал эти ее дурацкие реплики?
Задумавшись о своей жизни с Каплером, она испытала ужас. В этой темной холодной комнате Марина сгорала от стыда.
Голоса в гостиной звучали все громче. Спор разгорелся не на шутку. Каждый старался перекричать соседа. Поносили друг друга на все корки, а через минуту уже обнимались. Там смеялись, выпивали. Она любила такие застолья, даже и в тех случаях, когда не могла принять достойного участия в беседе. В общем-то это были люди ее круга. С близкими ей взглядами.
Марина могла бы присоединиться к компании. Как-то объяснить, почему отлучилась. Так, наверно, и следовало поступить.
Но у Марины просто не было сил. Она уже заранее представляла косые взгляды, настороженность. Нет, это невозможно. Гордость не позволяла! Гордость боролась сейчас в ней со стыдом. Марина себя убеждала, что попадет в унизительное положение. Да и она ведь не еврейка — у них свой юмор, свои темы для разговора. Вдруг да перейдут на идиш специально, чтоб она ничего не понимала. То есть намеренно подчеркнут, что она им чужая и своей никогда не будет.
