Майя Кучерская - Бог дождя
– Церковь была б, не пил бы! Порушили все, а какая церковь была… Мама моя туда в детстве ходила. А теперь что – дом культуры, все современное, танцы! – он издевательски начал изображать, как теперь танцуют, но покачнулся. – Так я уже старый. Соберемся с мужиками после работы – ив магазин. А что делать? А была бы церковь, пошли б на службу. Вот те крест, не пил бы! – бормотал он и перекрестился в неправильную сторону.
Что ж душеполезного в такой истории? И Аня сказала:
– Бабушки прекрасны. И они еще столько всего помнят: песни, колыбельные, сказки, былички.
– Былички? Это что? – быстро спросила Инна.
– Это истории, которые как будто бы случились на самом деле, о русалках, домовых, леших.
– Господи помилуй! – перекрестился Федор.
За ним тут же, три раза, мелко перекрестилась сестра.
Аня вздрогнула, смолкла, но про себя рассердилась. Разве она сказала что-то нехорошее? И… эти бабушки знали и выстрадали столько, сколько никто из сидевших за этим столом. Но вслух она ничего не сказала, впрочем, никто больше ни о чем ее и не спросил.
Петра начала устраивать православные посиделки довольно регулярно, раз, два в месяц, однако скоро общие беседы за столом выродились в пространные монологи Джорджа. Специально для того и стали все приходить – послушать, что он расскажет. Этот бледный и суровый человек доставал где-то редкие запрещенные книжки. От него Аня впервые услышала имена Нилуса и православного американца Серафима Роуза.
Джордж зачитывал отрывки из книг, подробно их комментировал, но комментарии его, как ни напрягалась Аня, пестрели неясными (и от того казавшимися зловещими) аллюзиями, Джордж точно все время намекал на что-то, а о чем-то, о чем и упоминать вслух не стоило, умалчивал – все и так должны были понять. И все, кроме нее, кажется, понимали. Часто употреблялись слова «монархия», «император», «новомученики», «кровь», «последний» (яя/-ее), «мы». Изредка, совершенно с особенной, шипящей какой-то интонацией произносились слова «его число», «печать», «блудница», «до времени», «дряхлеющая европейская цивилизация», «объединенная Европа». Много цитировался Константин Леонтьев. А однажды Джордж прочитал вдруг собственные стихи (вот как – оказывается, он сочинял!), еще менее внятные, построенные на тех же словах и интонациях, из всего прочитанного Ане врезалась в память единственная относительно понятная ей фраза: «Накануне Россия Успенья…»
Все слушали оратора серьезно, с суровыми напряженными лицами. Никто никогда не задавал вопросов. Затем так же немногословно, напутствуя друг друга выражениями «С Богом! Ангела Хранителя в дорогу!» расходились.
Аня возвращалась домой с тяжелым сердцем. Все, что происходило у Петры, казалось недосягаемо высоко и далеко. Люди, которых она здесь видела (а помимо основного состава появлялись и другие), не только понимали и сочувствовали тому, что говорил Георгий, не только, в отличие от нее, ясно ощущали приближение Второго пришествия – они жили по-христиански! По углубленности Петры и Федора было заметно, что они молятся – непрестанно! Даже Инна при ближайшем рассмотрении оказалась такой же серьезной и строгой, как все, – и ни о чем, кроме веры, искушений, приражений, милости Божией и бесовской хитрости не говорила. Разве что Костя был поближе, понестрашней, хотя бы шутил иногда, но и он тоже был с ними. А она…
– Батюшка, я недавно опять была у Петры. Там все настоящие христиане, живут духовной жизнью, в духовной борьбе, постоянно молятся. А еще летом все ездили в паломнические поездки. Одна я не такая и даже нигде не была!
– Ну и поезжай тоже, слава богу, много всего открывают сейчас. Поезжай, я тебя благословляю.
И Аня поехала. Не одна – с Петрой, та вдруг охотно откликнулась на ее призыв.
Святая земля
Вернули Оптину, на подходе было Шамордино, пообещали Дивеево, одну детскую колонию, в далеком прошлом мужской монастырь, расформировали и населили в нее нового монашеского народа – туда, в Тихвинский, теперь ставший женской обителью, они и поехали, несколько часов езды от Москвы. Они прожили в монастыре три полных дня, были на всех службах, включая полунощницу, начавшуюся в пять утра. Одна послушница, давняя Петрина знакомая еще по мирской своей жизни, подарила им по ватке, которой отерли миро со здешней иконы Божией Матери – икона замироточила через неделю после открытия обители. В дверях еще врезаны были глазки, с окон не успели поснимать решетки, не топили, послушницы (одна моложе другой, совсем девочки!) в холодные ноябрьские дни спали под двумя матрасами – но радость сияла на юных лицах, все было внове, все в охотку, все ради Христа! Когда вернулись в город, Ане показалось, что она не была здесь уже вечность – там, в монастыре, таился другой мир, иначе текло время, там было счастье и свет.
Остановиться оказалось невозможно: еле вытерпев три недели, она снова поехала в Тихвинский, на этот раз с новой попутчицей, с которой свел ее в храме батюшка – с Марией. Мария закончила в прошлом году Полиграф, работала в издательстве, была тихой, ясной, из многодетной православной семьи, брат у нее служил дьяконом, сама она, кажется, тоже собиралась уйти в монастырь. С Марией съездили не хуже прежнего – на обратном пути она даже велела называть себя просто Машей и смеялась, как маленькая девчонка.
Еще через две недели, уже в разгар сессии, во внезапно образовавшийся между экзаменами недельный промежуток, Аня бросилась в Оптину, никто уже не смог, поехала одна, без страха, без сомнений – все могу в укрепляющем меня Иисусе.
В самом деле: все поезда, все автобусы подходили в ту самую минуту, когда Аня поднималась на платформу, приближалась к остановке, нигде не пришлось ждать, везде доставался последний билет, все точно нарочно подгадывалось, складывалось, соединялось одно к одному. Вскоре ей стало казаться: иначе и быть не может. Она шла, срезая дорогу, по снежному и уже сумеречному сосновому лесу, наискосок от Сосенок, ничего не страшась, ей казалось, что она шагает, окруженная невидимым светлым столбом защиты, что Господь – вот он, рядышком, над головой.
Она сразу же попала на тихую монашескую службу. Народу было совсем немного, в храме стоял запах стружки и мокрого песка – во всем сквозил тот же, что и в Тихвинском, восторг и свежесть начала, у всех вокруг было то же неземное выраженье на лицах. Здесь она прожила подольше, несколько дней, к Крещению съехались паломники, в основном из Москвы. За полночь длилась исповедь, и удивительный ей достался священник, еще Джордж поминал о нем («угодник Божий!»), и она пошла, конечно, к нему – он был совсем не старый, с длинными вьющимися волосами, разбросанными по плечам, с невидимым, низко опущенным лицом. Аня подошла, и сейчас же попала в плотное сияющее облако, не стало ни храма, ни службы – только Царствие Небесное. Вот оно, оказывается, какое: Небесное. Она что-то выдавила из себя и умолкла, не умея прорваться сквозь эту густую благодать к словам. Священник помог, сказал все за нее, сам назвал главные ее грехи, дал краткие советы, отпустил. В голове у нее гудело – что это было, как? Ангел ли стоял рядом? Откуда он все узнал, этот батюшка? Никогда еще не было ей так хорошо.
