Джеймс Риз - Книга теней
И тут, спрятавшись от врагов и находясь в относительной безопасности, я по-настоящему расплакалась. Рыдания сотрясали мою грудь. Паника охватила меня с ног до головы. Паника и самые противоречивые желания: бороться, бежать, умереть, убить.
Наконец я прислушалась к доводам разума.
Что мне делать? Я не могу убежать. У меня нет средств… Ах да, в сундуке у меня, кажется, есть деньги. (Хватит ли их, чтобы нанять экипаж с возницей? Купить хлеба? Я не знала…) А что, если…
Раздвинув крестом ветки, я сделала окошко в листве с тыльной стороны изгороди. За нею тянулись наши поля, которые брали внаем арендаторы. Урожай был убран. За жнивьем виднелось далекое море. Солнце золотило верхушки стоящих поодаль стогов сена. Гроза ушла; на бледно-голубом небе ни облачка. Над самою головой кружил большой ворон, словно помечая свои владения небрежно вычерченным клеймом в форме черного креста. Даже в том тревожном состоянии, в котором я находилась, я не могла не упиваться золотом и зеленью листвы на деревьях, рыжеватым узором их веток, всем многоцветием ранней осени. Это смиряло бурю моих страстей, успокаивало. Но лишь на короткое время, пока меня снова не начала терзать прежняя мысль: что же мне делать?
Я вылезла из кустов изгороди, все еще держа крест в руке. Если я пойду позади них, меня никто не увидит. Мои раны все еще кровоточили. Если бы кто-то меня встретил, то с ужасом принял бы за кровожадную дикарку, крадущуюся с места недавно совершенного убийства. Стараясь держаться поближе к изгороди, то и дело хватаясь за выступающие ветки, я тихонечко побрела назад к монастырю.
И тут в мыслях моих проросло семя… глупости – и распустилось зловещим цветком с черными лепестками. Я решила вернуться. Чтобы собрать вещи и уйти. Убежать.
О чем я думала? И думала ли вообще?
ГЛАВА 6Малуэнда
Насколько мне помнится, я решила поступить так: дождаться, пока девицы уйдут в церковь или еще куда-то, и в это время незаметно пробраться в спальню, собрать вещи и уже тогда каким-нибудь образом совершить побег. В моем сундучке хранились деньги, которые Мария-Эдита платила за то, что я тайком обучала ее грамоте. Конечно, я отказывалась их брать, но та настояла. Я даже не ведала, сколько их у меня, потому что я их и брать-то стеснялась, боялась, что увидят, вот и совала спешно в сундучок, чтобы поскорее забыть о них. К тому же я совершенно не знала цены деньгам, даже не могла догадаться, сколько они стоят. Много их у меня или нет? Я не имела понятия. Мне пришло в голову, что, взяв деньги и те немногие пожитки, которые у меня имелись, я могу пройти к перекрестку дорог на другой конец деревни, где через день останавливается почтовый дилижанс, следующий на юг. (Здешние жители называют его hirondelle. [14]) Куда я поеду – может, к матери Марии? Можно ли утверждать, что я строила планы, обдумывала их? Нет, это было бы не совсем точно. Я просто брела полем, и всякие мысли приходили мне в голову. Я шла, опасаясь оставаться долее без движения, ибо это могло дать новый толчок моим страхам, и они поднялись бы, сильные, как приливы в Бретани, и захлестнули бы меня.
От последних кустов живой изгороди я перебежала к двери, ведущей на кухню, и заглянула в нее. К счастью, там никого не оказалось, кроме сестры Бригитты, стоявшей ко мне спиной. Я быстренько прокралась в прежнюю свою каморку, где стояли прислоненными к стене обструганные мною сосновые доски для полок и на полу посреди мусора были разбросаны плотницкие инструменты. Койка моя была разобрана, тонкий матрасик скатан. Я решила здесь спрятаться и переждать: никакого четкого плана у меня не имелось.
Вскоре я услышала звук открываемой двери, от которого у меня екнуло сердце, а затем узнала голос Марии-Эдиты.
– Bonjour[15], – сказала она сестре Бригитте, лицо которой, по-видимому, выражало крайнюю степень обеспокоенности, потому что вошедшая тут же заметила: – Mais, в чем дело, та soeur?[16] Что наши гусыни, все еще хлопают крылышками? – Она всегда так называла монастырских воспитанниц. – И все из-за той вчерашней невинной шутки? C'est fou![17]
– Ночью шутка обернулась бедой, – возразила сестра Бригитта, и я услышала, как обе собеседницы садятся на привычные места за столом, держа в руках, я в этом не сомневалась, любимые свои голубую и белую чашки, наполненные горячим кофе. – И я боюсь за нашу девочку.
– Геркулину? О нет! Что случилось? Расскажи!
Тут я чуть не выскочила из кладовки, чтобы броситься в объятия друзей, умоляя о помощи, ведь они бы, конечно, ее мне оказали, но в этот момент раздался сдавленный голос сестры-экономки, так что я сочла за благо отступить подальше, в самый темный угол кладовки.
– Ну а что это?.. – спросила монахиня, видимо на что-то указывая.
– А вы не можете узнать устриц, когда их видите? – ответила та вопросом на вопрос.
– Узнать-то я узнаю, – проворчала экономка, не усматривая, однако, в словах работницы ничего обидного, – но почем вы хотите продать бушель этих вот устриц? Чьи, хочу я спросить, денежки…
– Ты не помнишь добра, – перебила ее Бригитта. – Брат Марии-Эдиты присматривает за устричными промыслами в Канкале, мы уже не один месяц пользуемся его щедротами.
В ответ экономка лишь фыркнула. Повисло молчание, и сестра Маргарита ушла, что позволило Бригитте продолжить прерванный появлением экономки разговор.
– Не знаю уж, насколько можно назвать новую шутку невинной. Скорее это глупость, кощунство. Кто-то, хотя, мне кажется, тут и спрашивать не нужно, кто именно, явился в лазарет к бедняжке Елизавете и наградил ту… знаками, очень похожими на стигматы.
– Mais поп![18] – воскликнула Мария-Эдита. – Не может быть!
– Ну почему не может, – возразила сестра Бригитта. – Такое иногда происходит – во всяком случае, об этом рассказывают отцы церкви, – но очень редко. Едва ли мы имеем с этим дело сейчас. Собственно, я видела эти «знаки» на ее руках и готова утверждать, что они поддельные. Кровь не настоящая, да и ран-то как таковых нет.
– Как, еще одна шутка? О нет!
По-видимому, пожилая монахиня ответила ей кивком.
– Но сестра Клер, – продолжила сестра Бригитта, – своими огненными проповедями распалила всех до истерики и намерена использовать ситуацию в своих целях. То, что началось как шалость, может закончиться неизвестно чем. Ох уж мне эта… Другой такой поискать; и говорю тебе, в ней нет ничего христианского, одно честолюбие.
– Но уж мать-то Мария, разумеется…
– Кровь гуще воды, моя дорогая, кровь гуще воды, – проговорила монахиня сокрушенно. – Она заперлась в своих комнатах со своею племянницей. Боюсь, ее дело проиграно, потому что, похоже, начальница школы привлекла всех на свою сторону. Ох, она была терпеливой, как подколодная змея, а теперь заварила кашу, которую придется расхлебывать всем, кроме нее. А она еще и руки нагреет. Ах, как боюсь я за нашу девочку.
