Александр Яковлев - Голоса над рекой
«П».
Перед какой безвестностью зимой,
Каких еще тревог и потрясений
Так свеж и ясен этот мир осенний,
Так сладок каждый вдох и выдох мой?
И было стихотворение одного из любимых ее поэтов — Наума Коржавина:
Предельно краток язык земной
Он будет всегда таким.
С другим — это значит то, что со мной,
Но — с другим.
И я давно победил эту боль,
Ушел и махнул рукой:
С другой… это значит то, что с тобой,
Но — с другой.
«Помни меня! Я тебе никогда не чужая.
Помни меня, не забудь меня! Слышишь? Не за…»
У деда с внуком были свои разговоры, часто повторяющиеся. Внук был мал, а у деда не так уж много было прекрасных воспоминаний, а разговоры чаще всего строились именно на них, на дедовых воспоминаниях…
Ну вот, был у них, среди других, разговор о фазанах, точнее, о павлинах.
Оказывается, у маленького деда дома жили настоящие павлины.
Просто так. Да, просто так. Две пары павлинов, этих прекрасных птиц. Они ходили по двору между курами, утками и гусями.
Появились они у них потому, что мама деда взяла павлиньи яйца у жены их сельского врача Картавы, у которого павлины жили давно — откуда-то врач привез их.
— Дед! А вы их потом тоже жарили, как кур?
— Павлинов? Павлинов жарить?? Ну, ты даешь! — ошалело кричал дед. — Да они же для красоты! Это же жар-птицы, понимаешь?
— Жар-птицы?? — потрясался внук.
— Ну. Жар-птицы. А ты — жарить…
Смущенный внук умолкал. А после рассказывал своим друзьям, что У ЕГО ДЕДА, КОГДА ОН БЫЛ МАЛЕНЬКИМ, ВО ДВОРЕ ЖИЛИ НАСТОЯЩИЕ ЖАР-ПТИЦЫ. ПРОСТО ТАК. ДЛЯ КРАСОТЫ.
Однажды кто-то зашел к ним домой с мандолиной. И дед запросто стал играть на ней. Играл и подпевал: «Где эта улица, где этот дом?», «Раскинулось море широко…», «Песню про Щорса» на украинском, «Аз дэр рэбэ Эле-мэйлах…» («Когда учитель Эле-король…») на еврейском.
Он огорчился, когда пришлось вернуть мандолину хозяину. Они все искали ее тогда в магазинах, но мандолин не было. И потом не раз искали, а их все не было, да и дед вроде забыл о ней.
Однако, вспоминая друзей своей юности, он вспоминал и свою мандолину.
У них, почти у всех ребят, был какой-нибудь инструмент, и каждый подбирал разные песенки.
Иногда они собирались вместе, чтобы вместе поиграть, а в 7-м классе их учитель музыки организовал школьный струнный оркестр, в который все они вошли, и который был очень популярен — слушать его приходили и взрослые. Ребята выступали со сцены. Играли русские, украинские и еврейские песни. Некоторые девочки пели со сцены под их музыку, например, очень красивая девочка Зина Белинская.
На мандолине, кроме него, играли Мося и Зяма, на гитаре — Мара, на домре — Илья, на балалайке — Коля Плиц.
Когда теперь дед иногда слышал песни Утесова, он прямо расцветал весь и изумлялся: «Так ведь мы же все эти песенки еще когда пели!» И вдохновляясь, напевал одну за другой.
Где они теперь, школьные его друзья?
Мара и Зяма сгорели в танках, это он знал от матери Зямы, которая написала ему в армию и которую он видел после войны в 46 году, когда приезжал в свое село на место расстрела.
Узнал он и о гибели Зины Белинской, страшной ее гибели… Он старался не вспоминать об этом — тут надо было или действительно как-то ухитриться не вспоминать или уже сразу умереть.
Буква «П» кончалась так:
«Послала я к тебе, друг мой, связочку, изволь носить на здоровье и связывать головушку, а я тое связочку целый день носила, и к тебе, друг мой, послала: изволь носить на здоровье. А я, ей-ей, в добром здоровье. А которые у тебя, друг мой, есть в Азове кафтаны старые изношенные и ты, друг мой, пришли ко мне, отпоров от воротка, лоскуточек камочки, а я тое камочку стану до тебя, друг мой, стану носить — будто с тобою видица…»
(Конст. Воробьев, рассказ «Генка, брат мой» — письмо жены мужу, 17 век)«Р».
Рань, рвануться, раздать, родственники в приемном покое, развидняется,
разнотравье, Requiem, радостные глаза…
Река Сугаклея уходит в камыш,
Бумажный кораблик плывет по реке,
Ребенок стоит на песке золотом,
В руках его яблоко и стрекоза.
«C».
Столько музыки в мире слышится
И не слышно столько людей!
«С годами человек в чем-то становится тверже, в чем-то мягче, но ни в чем и никогда не становится более зрелым».
(Сент-Бев)Сова осердилась,
Пошла, не простилась.
«Оглянись, моя Совушка,
Воротись, Савельевна!»
«Не такого я отчества,
Чтоб назад ворочаться…»
«Снова. Грустнее, чем «был».
Снова. Грустнее всех слов.
Снова».
Сказки пишут для храбрых.
Зачем равнодушному сказка?
Что чудес не бывает,
Он знает со школьной скамьи.
Для него хороша
И обычная серая краска.
Он уверен
Невзрачны на вид соловьи.
Соловьи золотые!..
«Т» начиналось так: Такси 89–60. Сбоку были нарисованы шашечки. Это была опять же тема «Росинанта».
Как-то они ехали вечером зимой из их областного города, из клиники после консультации, и что-то сломалось в их машине — она прочно встала. Все проезжали мимо, никто не собирался их спасать. Прошло около 2 часов, наступала ночь. Ей стало плохо. Пришлось принимать лекарства. И вот такси N 89–60, переполненное людьми, остановилось возле них. Пожилой таксист («Выключите там спидометр!») долго возился с «Росинантом», пытаясь исправить, но… не вышло; тогда он прицепил «Росинанта» тросом к своей машине и довез домой, до гаража. Денег не взял ни за что. «Бывают чудеса», — сказала она. Муж молчал. Да, такси 89–60…
Только бы обнаружить друг друга рано утром
Старыми, слабыми, больными, но живыми.
Твою ненаглядную руку
Так крепко сжимая в своей,
Я все отодвинуть разлуку
Пытаюсь, но помню о ней…
Здесь были и очень дорогие, важные для нее слова Достоевского:
«Тут одна только правда, а, стало быть, и несправедливо».
Эти слова тоже были эпиграфом от клуба к «Живи и помни», и эпиграфом очень важным, значительным. Что? Снова Распутин? Снова! А разве нельзя?? А если это надо, если интересно? Очень интересно?? Можно, конечно, было бы написать о Распутине сразу, подряд, но ведь какой здесь закон? Да нет его! А подряд как-то много, читать трудно, так мне кажется, да и эпиграф напомнил именно здесь.
… Я сказала Валентину Григорьевичу, что вот и любимый его Достоевский считает, что ОДНОЙ правды, ГОЛОЙ (Андрей — дезертир!) для правды мало, что нужно ЧТО-ТО ЕЩЕ, что-то как бы совсем противоположное.
Распутин вновь махнул рукой: дезертир!
Меня чуть ли не сбила, сразу заговорив, Нина Михайловна Гудыма, одна из наших самых активных и самых боевых сестер; лет, наверное, 50-55-ти, простая женщина, говорящая всегда что думает, думающая, часто вызывающая немыслимой своей откровенностью и прямотой смех, не обращающая на него внимания, часто любого, кем бы он ни был, называющая на «ты», что у нее всегда хорошо получалось — естественно, не фамильярно.
Обращаясь непосредственно к Распутину, она воскликнула: — Да ведь и вы же об этом написали — о СПРАВЕДЛИВОСТИ! Как этот сказал, писатель Достоевский. Вот (достает из кармана своего медицинского халата сложенный вчетверо тетрадный листок, разворачивает его, надевает очки, читает): «Разве это правильно, справедливо?» Это об Андрее, о врачах его. Видите? «Разве это правильно, справедливо? «Сам же вопрос ставишь! (Смех в зале.)
Нина Михайловна досадливо улыбнулась, и — дальше, свое. — А все это место у вас начинается так: «Как же обратно, под пули, под смерть, когда рядом в своей уже стороне, в Сибири?» Тоже твои слова, а сам удивляешься! (Смех) Мы говорили давеча об этом, но я еще раз говорю, чтобы подчеркнуть. Действительно, мужик, считай, в ограде своей стоит, ему снова под смерть идти, а его в дом не пускают!! Конечно, несправедливо, не по человечеству — каждый скажет.
(Снова вынимает листок, читает): «Ему бы только один-единственный денек побывать дома, унять душу — тогда он опять готов на что угодно». Вот, слышите: ГОТОВ НА ЧТО УГОДНО! ОПЯТЬ!! Это я все из книжки твоей списала (спохватывается: вашей!), это ВАШИ слова, ЛИЧНО ВАШИ! Ну и какой же он дезертир-то? Просто беда у человека вышла, БЕ-ДА… И, главное, из-за чего? Из-за отсутствия милости, простой жизненной милости, жалости самой простой — у врачей тех в госпитале и у вас.
