Грация Верасани - Оглянись назад, детка!
Интересно, подумала я, одиночество Андреа Берти такое же абсолютное и полное, как и мое? И в самом ли деле у него есть желание найти в нем место для меня? Надо ли мне спрашивать что-то о женщинах, которые у него были? Всему свое время, Джорджиа.
Однажды, сидя за столиком небольшого ресторанчика на улице дей Поэти и поглощая пиво с Джанлуком, моим бывшим университетским товарищем, я слушала его рассказ о женщине, которая не имела со мной ничего общего.
Джанлука ничего особенного собой не представлял: у него был огромный, не гармонирующий с его обликом нос; остальные черты лица были канонически правильными, но нос нарушал всю гармонию.
Мне нравилась его голова, то есть то, как он рассуждал, особенно как он говорил о Саре, о том, что он ее любит и что любить намного прекраснее и важнее, чем быть влюбленным.
Он смотрит на меня, а думает о ней, говорила я себе. Интересно, сколько продлится этот наш вечер в ресторанчике? Что я буду чувствовать, когда мы выйдем отсюда и он сядет на свою тачку в две лошадиные силы и отправится к Саре?
После общения с Джанлуком я всегда задавала себе вопрос а что, если мой интерес к уже занятым мужчинам был всего лишь способом оставаться одной со своими призраками?
Стал накрапывать дождик. Я быстро пошла к машине, размышляя, почему Андреа Берти не позвонил мне.
В машине я набрала номер бара «Кики» и попросила Джерману. Мне совершенно не хотелось рассказывать ей, чем все закончилось в Больцано, но другого выхода у меня не было. В этом заключается моя работа. Она мне платит за это. Кто-то из ее детей ответил, что матери нет дома. Я назвалась и пообещала перезвонить.
Это все равно, что танцевать танго
Это все равно, что танцевать танго, это все равно, что танцевать танго, это все равно, что танцевать танго…
Я сидела дома на диване, и эта фраза крутилась у меня в голове. Разумеется, речь шла о фильме «Последнее танго в Париже». Я видела этот фильм миллион лет назад. Мы смотрели его в третий раз, и я уже наизусть знала все реплики…
Я не помню, понравился ли он мне или нет, когда я его посмотрела. Скажем так, он никогда не был моим любимым фильмом.
Спать совсем не хотелось.
Заглянув в чулан, я достала коробку из-под обуви и разбросала письма Ады по паркету. Посмотрела на них в тысячный раз, как смотрят на ребус, когда не находят ответа.
Мне стоило бы как следует поспать, восстановить силы, позвонить Андреа, узнать, жив ли он. Вместо этою я схватила ветровку и снова вышла из дома: осталась последняя вещь, которую надо было сделать.
Я подошла к магазину видеопроката, расположенному в нескольких шагах от моего дома, вынула из бумажника персональную пластиковую карточку и просунула ее в щель, нажала на кнопку ПРОКАТ ВИДЕОКАССЕТ и стала выбирать из предлагавшихся мне жанров: мелодрама, триллер, драма… Фильм не новый, и вероятность того, что в прокате его может не быть, была большая. Оказалось, картина входила в рубрику «скандальное культовое кино». Я нажала на кнопку и стала ждать, когда видеокассета нырнет прямо мне в руки.
Прежде чем включить видеомагнитофон, я взяла на кухне еще одну банку пива, открыла новую пачку сигарет и уселась на диван, скрестив ноги. На экране появился Марлон Брандо с видом опытного сорокалетнего человека с тысячью лиц. Стоя перед постелью, где лежит тело его покончившей с собой жены, он произносит: «Не понимаю, почему ты это сделала. Я бы тоже так поступил, если бы знал об этом». У его жены был другой мужчина, Массимо Джиротти, и она подарила обоим одинаковые халаты.
Я прокрутила пленку вперед. Марлон стоит, опершись о стену. Мария Шнайдер, худая и курчавая, садится на матрац и снимает туфли. Марлон говорит ей: «Ты совсем одинока и не сможешь освободиться от ощущения полного одиночества до тех пор, пока не посмотришь смерти в лицо».
У меня закрывались от недосыпания глаза. Мария идет, а он преследует ее. «Quo vadis, baby?» — спрашивает он, догнав ее.
Снова прокрутила пленку вперед. Он: «Лучше всего потрахаться можно только здесь, в этой квартире». Допив пиво, я поставила банку на столик. На какое-то мгновение меня охватил озноб.
Я прокрутила назад пленку.
Мария идет, Марлон следует за ней.
«Quo vadis, baby?»
Я оборачиваюсь и вижу Андреа Берти, выглядывающего с улыбкой из ресторанчика Требби. «Quo vadis, baby?»
Было четыре часа утра, когда я как робот села в машину и быстро поехала по полупустынным улицам, слега побелевшим от выпавших хлопьев снега. В двенадцать минут пятого он, сонный, в пижаме, открыл мне дверь со словами: «Привет, заходи». На его лице играла улыбка партнера, готового достать шахматы и сгонять партию.
Я нерешительно потопталась на входном коврике и сделала шаг назад, потом почувствовала, как моя рука поднялась и наотмашь ударила: след от моих пяти пальцев отпечатался на его недоуменном лице.
Мы видели друг друга голыми до самых подробностей, но сейчас он поверх пижамы нацепил еще и кардиган. А. сел на кровать. Я стояла у окна и курила. Небо уже прояснилось, а падавший снег создавал ощущение рождественских дней.
Я слушала его рассказ, словно он доносился из другой комнаты или словно я вдруг стала плохо слышать. Его вялый, безучастный голос раздирал мою душу и печень, и мне стало вдруг ясно, что я всегда это знала.
Андреа Берти было двадцать три года. Он хотел стать актером, но защитил диплом по фильмам Бернардо Бертолуччи. Он познакомился с Адой во время проб, и она была всего лишь одной из актрисочек, с которыми он тогда занимался любовью. Да, пару раз они с Адой смотрели тот фильм. Для него «Последнее танго в Париже» был всего лишь главой его дипломной работы. Да, в ту ночь Джулио отсутствовал, и у них было две бутылки виски и несколько граммов коки. После секса Ада рассмеялась и сказала: «Я убью себя. Думаешь, не смогу?» — «Нет, ты этого не сделаешь», — ответил он.
Она, пошатываясь и все еще смеясь, встала на стул, отстегнула от сумки кожаный ремень и крепко привязала его к потолочной балке. Ему никак не удавалось открыть глаза, все было как в тумане, в горле стоял тошнотворный комок. Голова со стуком упала на стол и через несколько минут он заснул.
Разбудил его телефонный звонок и голос Джулио на автоответчике: «Ада, ты, наверное, спишь… Я хотел тебе сказать, что приду около двенадцати дня». Через жалюзи пробивался солнечный свет. Он встал, подошел к телу Ады и потрогал ее ногу. Он еще ни разу в жизни не видел трупа, но понял, что Ада была мертва, несомненно мертва. Он закрыл глаза, снова открыл; он закрывал и открывал их много раз, потому что не мог в это поверить. Французы называют это cauchcmar, сказал он мне. Это казалось кошмаром, но оказалось реальностью.
Тело было слишком высоко от него и слишком безобразно, чтобы стащить его с балки, пощупать пульс, попробовать вернуть к жизни. Он это не говорит, но это то, что он сделал, то есть то, что он не сделал.
В панике он вымыл стакан, из которого пил, сунул в карман кожаной куртки шесть окурков сигарет «Мальборо» — Ада курила «Муратти» — и ушел. Когда он бегом спускался по лестнице, столкнулся со стариком, державшим на поводке спаниеля.
Сколько времени ей понадобилось, чтобы умереть? Что она испытала? Сколько она страдала и что это за боль? Была ли это в тот момент только физическая боль? В какую-то долю секунды она задала себе вопрос: «Какого черта я делаю?» Искала ли она какой-нибудь выступ? Сколько продолжалась эта попытка? Жизнь и смерть. Сначала ты есть, потом тебя больше нет. Достаточно одного движения.
Ко мне подошел кот и стал тереться о мою ногу, протестуя таким образом против своей пустой миски. А. говорил о тщеславии актеров и моей сестры, которая готовилась к прослушиванию под звуки оперы Верди «Фальстаф», так как, по ее словам, его музыка затрагивала все ее струны. Он не мог смотреть мне в лицо, однако уточнил, что не знал, кто я, когда увидел меня на вечеринке у Тима. Но потом он, должно быть, понял. Только после этого он ничего мне не сказал. Я бросилась на него, но он даже не шевельнулся: боль, которую я испытывала, замедляла мои движения, лишала их силы, делала ватными. Я знала, что никаких синяков у него не будет.
— Она хотела успеха, — тихо сказал он.
— Она хотела и тебя, я читала ее письма, — холодно ответила я.
Он тряхнул головой и уставился на висевший на стене постер с картины Хоппера. Он сделал глубокий вдох.
— Она спала с режиссерами, продюсерами, с любым, кто обещал ей сняться в кино… — Это была не моя идея, — оправдывался он.
— Но ты был там, когда она вешалась.
Я пошла на кухню выпить воды, А. плелся сзади. Для него Ада была лишь сумасшедшая, которая подобно комете пронеслась через его жизнь, оставив ему ужасное воспоминание до того дня, когда случай или судьба снова не столкнули его с ней на вечеринке в моем образе, манере поведения, в модуляции голоса. После шестнадцати лет он увидел ее снова. Я не могла думать, что занималась любовью с этим мужчиной. Мне хотелось растоптать свою жизнь и умереть. Только моя мать и моя сестра могут умереть? А почему я не могу? Почему мой отец не может?
