Гилберт Адэр - Ключ от башни
Я лишился сознания — хотя не более чем на несколько секунд, так как, очнувшись, обнаружил, что все еще держусь на ногах, хотя и пошатываюсь, а Риети ни на йоту не изменил позиции. Но мое плечо успело стать омерзительно липким, а змеящийся ручеек того, что могло быть только моей кровью, заполнял чашу моей подмышки. Пепельно-бледная Беа вцепилась мне в локоть, и я услышал, как она повторяет что-то вроде: «Господи, Господи, Господи, ты ранен!»
И я услышал себя: «Пустяк, пустяк, кость не задета». Слова получались густыми и слипшимися, потому что моя верхняя губа не двигалась, точно ее заморозили. Хотя я знал, что лучше этого не делать, но не удержался и сунул палец в дырку, которую пуля пробила в моей куртке. Боль была такой жуткой, что у меня заслезились глаза, но при всей моей неопытности в подобных делах я сумел сразу определить, что вязкая мясная кашица, которую я ощутил под рубашкой, была не более чем неглубокой бороздкой.
— Гай, ты можешь идти? — с тревогой спросила Беа.
— Да… да, конечно, могу, — сказал я. — Боль чудовищная. Но я убежден, что рана поверхностная.
— Тогда обопрись на мою руку. Быстрее — нам надо выбраться отсюда.
С гигантским усилием, отчаянно припадая на ногу в наивной попытке увернуться от пуль, которые Риети еще мог прятать в рукаве своего револьвера (но, видимо, их не осталось ни одной), я кое-как сумел добрести до машины. И после нескольких хриплых прокашливаний и отхаркиваний — накрененный «роллс» судорожно прочищал глотку — мы уехали.
Теперь нам оставался последний участок шоссе — по моей прикидке, не больше двадцати минут до Мон-Сен-Мишель. Поскольку найти врача по дороге никаких шансов не было и поскольку Беа к тому же была против того, чтобы я отвечал на скользкие вопросы до тех пор, пока она не вернет картину, мы решили следовать прежнему плану. Тем временем она достала последнюю сигарету из пачки в перчаточнике, разгладила ее морщинки между большим и указательным пальцами и после долгой и глубокой затяжки отдала ее мне. Меня не оставляло ощущение, что она все время прибавляет скорость — во всяком случае, мы ехали много быстрее, чем раньше. Однако спидометр говорил другое.
Кровь как будто запеклась, но плечо сильно болело, а голова еще сильнее. И того хуже: головная боль уже не была разлитой, но мучительно сосредоточилась в одной точке прямо над правой бровью очагом нестерпимой мигрени.
И вот когда во мне проснулось подозрение, что у меня жар, я поглядел на берег, простирающийся вдаль впереди нас. В паре сотен ярдов пешеходная дорожка, сопровождавшая нас практически на всем протяжении нашего пути, отделяя береговое шоссе от гряды зубчатых черных камней, свернула на еще более узкую, а та через еще несколько сот ярдов внезапно протянулась поперек складчатой поверхности океана, наподобие мола. В дальнем конце этой дорожки виднелась странная, будто обрубленная, колонна или башня, очертаниями абсолютно схожая с эрецированным пенисом. На обращенной к нам стороне были два узких окна-амбразуры — одно почти под самой крышей, конической, как шляпа китайского кули, второе у самой земли. Оно находилось так низко, что я усомнился, окно ли это вообще, так как обитателям башни, кем бы они ни были, пришлось бы становиться на четвереньки, если бы им вздумалось выглянуть из него. И как со мной уже раза два случалось — хотя у меня не было ни времени, ни ясности мысли вспоминать, где или когда, — мной овладело ощущение, будто каким-то образом я уже видел все это прежде, что мне смутно знакома эта кладка из кубических камней, эта угрюмая фаллическая тутошность. Башня не была мне неизвестна, но не была и знакома. Впечатление слагалось такое, будто самая ее незнакомость и вызывала ощущение знакомости.
Потом она скрылась из виду. Я долго колебался, прежде чем поделиться с Беа этим моим ощущением, так как не хотел придавать лишней значимости тому, что вполне могло оказаться всего лишь бредовым порождением всех моих разнообразных и по-прежнему вибрирующе активных болей. Так что я промедлил, пока она совсем не исчезла из поля зрения, а тогда начал было:
— Беа, мне…
Но опоздал. Мы уже расстались с береговым шоссе и оставили океан позади. Его нигде не было видно. Мы проезжали одну из тех безжизненных деревень северной Франции, не отличимых друг от дружки в той же мере, что и бесчисленные городки, усеивающие глушь внутренних областей Соединенных Штатов. Пока мы катили по ее сонной сквозной улице, я заметил пустое кафе, которое могло быть открыто или закрыто равно при общем к этому безразличии, а затем магазин, чья душная устаревшая витрина предлагала ворох давно не модных детских платьиц, мотки цветной шерсти, фарфоровые безделушки, дешевые пластмассовые игрушки, не способные прельстить ни единого ребенка, а затем наспех сварганенный супермаркет, чье само по себе варварское название Franglais[79] усугублялось совершенно излишним «s» после апострофа, которое терзало мое периферическое зрение, будто соринка в уголке глаза. Не считая трех припаркованных автомобилей, шоссе в деревне и за ней было свободно от машин. А когда мы проехали еще около мили, Беа внезапно сказала мне:
— Смотри, Гай! Смотри!
Впереди на горизонте появился Мон-Сен-Мишель, вставая из моря, как лирично выразился мой путеводитель — «подобно ответу на молитву». Я видел десятки снимков Мон-Сен-Мишель. Я знал его контуры не хуже, чем контуры баптистской церкви в конце моей улицы. И все же это одна из тех достопримечательностей, которые, сколь безнадежно ни были бы они заезжены, тем не менее, когда ты оказываешься там, перед ними, разделяя, как говорится, их пространство, все равно способны изумить и поразить. Самый факт, что ты там, что ты видишь их собственными глазами, — вот источник этого изумления. Не то, что они там находятся, но что там находишься ты.
За Мон-Сен-Мишель не было ничего — ничего, кроме пустоты, ничем не расписанного задника, мерцающего безгоризонтного зияния, которое выдавало закулисное присутствие океана, неслышимого и невидимого. Вот почему, пока мы приближались к ней, Гора Святого Михаила, казалось, поднималась не из моря, а из земли, из самой почвы Франции. И ее вид, пока мы ехали через сельские пейзажи, такие приглаженные, и зеленые, и геометричные, что они больше походили на топографическую карту местности, чем на саму местность, напомнил подаренную мне в детстве открытку с танкером, скользящим по Суэцкому каналу и искусно снятым под таким углом, что возникала полная иллюзия, будто танкер пролагает себе дорогу через пыльные желтые поля ржи. Шоссе перед нами было относительно прямым с плоскими протяжениями равнины по сторонам, и пока мы приближались к дамбе, ведущей туда, и колоссальное сооружение все больше нависало над нами — от парящих шаров на его шпилях до архангела с крыльями летучей мыши, венчающего самый высокий шпиль, — мы утратили всякое внутреннее понятие о расстояниях и пространстве.
И только когда мы уже ехали по дамбе, я обнаружил менее монолитный Мон-Сен-Мишель. С близкого расстояния он превратился просто в памятник старины, туристическую приманку, подобную любой другой на нашей планете, с той лишь разницей, что туристы тут — возможно, те же самые, с кем я уже встречался два дня назад в Сен-Мало, — казалось, были пойманы в нескончаемую петлю регрессии. Сквозь ветровое стекло «роллса» я видел, как они поднимаются по крутым улочкам и лестницам острова вверх, вверх, вверх к аббатству, и тем не менее неизменно, таинственно они оказывались на том же самом ярусе, с которого начинали подъем, описав полный круг или полную спираль, точно смешные человечки в одной из фантазий Эшера, в его круговертях, опровергающих законы логики.
Я обернулся к Беа:
— Ты сказала, что у Саши тут есть студия. Но неужели на Мон-Сен-Мишель кто-то живет?
— Ну да. Правда, жителей тут не так уж много: кажется, полтораста. Их называют не то микелотами, не то монтуазцами — как-то так. Саша унаследовал студию от отца, который прожил в ней отшельником всю свою жизнь.
— Странное место для отшельнической жизни, ты не находишь? Один из самых знаменитых архитектурных памятников в мире?
— Ты не знаешь Мон-Сен-Мишель. Не могу объяснить, Гай, как и почему, но это место каким-то образом и открытое, и очень, очень потаенное. Сам увидишь.
Минуту спустя дамба осталась позади, и мы прибыли на автостоянку, где симметричными рядами стояли десятки машин. Наступил тот двуликий и квазиосенний момент, когда одинокий красный диск в нечетком небе мог быть либо поздно заходящим солнцем, либо преждевременно восходящей луной, и большинство посетителей Горы уже потоком возвращались на стоянку через высокие гранитные ворота в ее наружной стене — единственному входу и выходу. Туда мы с Беа и направились уже пешком.
Мы оказались в мощенном булыжником дворике, через вторые ворота прошли во второй дворик, а затем третьи ворота вывели нас на крутую извилистую главную улицу Горы. Беа быстро зашагала вверх по этой улице между домами, которые так покривились от времени и обветшания, что казалось, высовывались из собственных окон. Сувенирные лавочки и пиццерии, и опять сувенирные лавочки, но кроме того, пока мы поднимались, я увидел слева «La Mère Poularde» и вспомнил про Риети и Малыша. Мы шли вверх, и аббатство, на мгновение исчезнув из виду, внезапно возникало вновь, выпрямляясь в свой полный рост, и графитно-серая черепица самого верхнего его шпиля была выбелена угасающим сиянием солнца.