Всеволод Фабричный - Самоед
Сейчас нет никаких лишних мыслей. Мне снова девять лет. На время — я опять маленький. Сейчас — мы уже все вместе: наша немного безумная, спаянная кровеносными сосудами семья. Продолжаем охоту. Нагибаемся, переворачиваем листья, осторожно раздвигаем травы. Здесь часто греются змеи. Возвращаемся на то место, где я нашел подосиновики, чтобы прочесать еще раз. Находим старый, жабоподобный великан–подберезовик…Я давлю его сапогом…Труха, черная слизь, черви, неповторимый запах древнего, пожившего на свете гриба.
Это нянь.
Полдень. Канада. Двадцать лет
Я сижу на низенькой табуретке. Меня окружают собаки. Болонки, ризеншнауцеры, дворняги, овчарки, далматины, мопсы и питбули. Вечный запах псины, мокрой шерсти и жидкости для мытья полов. Бесконечный лай, который я уже полгода, как перестал слышать.
Это моя работа — я собачий воспитатель. Частная компания. Стригут, моют и чешут собак. Собачий «детский сад» — это дополнение к бизнесу. Если вам не хочется (или невозможно) оставлять своего пса дома, пока вы на работе — за двадцать долларов в день вы можете привести его сюда — в эту большую, светлую комнату. Я прогуляю вашу собаку два раза. Или даже три: это зависит от специальных инструкций. Буду следить, чтобы другие псы не поранили ее в играх или в драке. Вытру шваброй мочу, соберу совком дерьмо, вымою пол, налью воды в большую общую миску, покидаю резиновую игрушку. Иногда в комнате всего две собаки. Иногда двадцать две. Никогда не знаешь — насколько загруженным будет твой рабочий день.
Мини–общество, интереснейший спектакль постоянно разыгрывается передо мной: какие–то собаки сразу же чувствуют свое превосходство — и беспрестанно пытаются показать его другим — более робким псам. Размер и порода почти не имеют значение: я видел пуделей, которые за считанные секунды подчиняли себе мастифа, полностью подавляя его своей лютой агрессией и напором.
Кто–то апатично лежит возле невысокой, деревянной двери с автоматической щеколдой: по ту сторону двери — салон где стригут дрожащих, испуганных собак жужжащими машинками. У некоторых собак на уме лишь игры и баловство, у некоторых — ничего кроме желания, чтобы их оставили в покое. Добродушные, хитрые, благородные, подлые, ласковые, громогласные и тихие собаки. У каждой свой характер. К каждой из вас нужен свой, индивидуальный подход.
Почему я так люблю собак? Потому ли что сознаю, что они не могут принести мне психического вреда? Укусы не в счет. Это не вред. Это не психика. Любая ранка рано или поздно затягивается. Да они и не кусаются никогда — в дали от дома, от своей территории собаки ведут себя гораздо более пассивно и вежливо… Может быть поэтому я так их люблю? Моя маленькая власть, мое превосходство. Захочу — выведу на прогулку, захочу пну в бок. Нет… Я этого не делаю… У меня тоже есть собака — она никогда меня не слушается, но я же не обижаю ее и люблю даже больше, чем вот эту сравнительно уважающую меня стаю… Животные хранят в себе то, чего я так часто жду от людей и никак не могу дождаться хотя бы потому, что я сам — несмотря на всю свою вычурную, фальшивую позу «инакомыслия» все равно веду себя явно по–человечески… Вру и ворую, подставляю и льщу. Конечно… дураков нет. Я такой же как и все, только может быть чуть–чуть более больной на голову.
Звери умеют держать зло, умеют обманывать, умеют вести расчеты, чтобы в результате получить какую–то выгоду. Но вот в чем прелесть: они не могут держать зло долго, они не могут обманывать более, чем пять секунд и их лохматая выгода и обманы чаще всего очень и очень наивны и трогательны. Звери и слабоумные люди — похожи.
Однако: что же я утверждаю? Я утверждаю, что с собаками (и другими зверями) проще жить, но разве хотел бы я стать собакой? Нет. Я догадываюсь — какой бы я был собакой… Уж не такой ли, какая сидит сейчас в углу комнаты и яростно отворачивается, когда к ней подходит какой–нибудь навязчивый пес? Кому охота быть взятым сзади? Кому охота все время бороться, а если не бороться — то подставлять беззащитное, розовое брюхо? Такие же как люди. Иерархия, иерархия. Альфа–самцы и течные суки.
Значит я снова волей–неволей прихожу к истокам моей любви. Здесь все–таки отчетливо попахивает властью и арийской расой. Добрый, но высший! Добрый потому что высший! Быть высшим с людьми — так трудно и так неудобно, а собаки не понимают иронии и убожества твоей жабьей самонадутости.
Вечное сомнение насчет анархистов: вполне понятно, что вы не признаете авторитет. Я тоже не признаю. Но, согласитесь: нелегко поверить, что вы не хотите стать авторитетом сами. Ловите себя хотя бы раз в день. Ставьте себе ловушку. Вы почувствуете как Третий Рейх то и дело щекочет вас под вашей политически–корректной кожей.
Польша. Варшава дождливым утром. Штурмфюрер Отто снисходительно посмотрел на безногую еврейскую девушку с легким псориазным покрытиям на сильных, венозных руках. Она с клацаньем продвигалась по мостовой при помощи двух тяжелых утюгов, в каждой руке. Плоское утюжное дно заменяло отрезанные стопы.
Порывшись в карманах, Отто, с улыбкой протянул калеке плитку шоколада.
Я и мои собаки?
Пора гулять. Псы находятся в нетерпении, ходят вокруг меня, заглядывают в глаза. Всем хочется быть первым.
Я беру самую маленькую. У нее странное имя: Littlefoot. Это шитсу. Она здесь почти каждый день — видимо хозяева боятся, что разбойница что–нибудь натворит, пока они на работе. Эта крохотная, черная собачка — похожая на мягкую варежку очень любит сидеть у меня на руках и лаять на остальных собак. Когда я спускаю ее на пол — она становится гораздо скромнее. Один раз на нее напала большая собака — смесь колли и овчарки. Littlefoot запищала как мышь в ее акульих челюстях. Хорошо, что я оказался рядом. Отбил. Долго носил на руках. Она то и дело поднимала к моему лицу мордочку и лизала меня языком. Теплое, чистое дыхание… Нянь, нянь!
Двадцать пять. Канада. Час ночи. Лежу в постели.
Матка Босха! Что я натворил…Что я сегодня наделал…
Немедленно подставляю кое–какие декорации. Нужна некоторая осторожность.
Утром, по пути на работу, вышел на две остановки раньше и в темном, холодном парке выпил полбутылки шерри около ручья. В ручье, по колено в воде, стояла призрачная серая цапля. Она немножко припугнула меня… Птицы и звери часто кажутся мне каким–то знаком. Если я вижу мертвое животное — вероятно, что очень скоро со мной случится беда. Собака, крот, енот, ворона — массу примеров могу привести я, когда встреча с трупиками этих зверей была предвестником какого–нибудь мелкого, или крупного несчастья. Самый страшный день моей жизни начался с мертвой мыши, которую я нашел прислоненной к теплому боку светового прожектора. Она решила «приказать» на свету.
Шерри в шесть–тридцать утра дало о себе знать почти моментально. Развеселился. Начал выкрикивать нечленораздельные песни в темноту тропинки, поросшей утренним инеем. Декабрь… Чудесный месяц.
Быстро почесал обратно к станции наземного метро. В вагоне отхлебнул пару раз. Мужчина стоящий радом удивленно посмотрел на меня. Непорядок. Непорядок. Что ж: удивленный мужчина может провалиться в глубокую преисподнюю… Сегодня утром я сделан из твердого материала. Обычно мой материал напоминает ломтик коровьего вымени на светлой тарелке. Сейчас я сделан по крайней мере из алюминия. Или из стекловаты.
Перед самой работой я приканчиваю шерри, закуриваю и несколько минут энергично прохаживаюсь туда–сюда (все равно уже опоздал). Слушаю музыку. Мог бы и постоять, да уж очень весело…
Захожу на свой склад. Мое опоздание не замечено. Надеваю перчатки и приступаю к работе.
Но что–то меня уже гложет. Что–то мне не так… Обычно если я выпиваю бутылку перед работой — благодушного настроения хватает на два часа. Потом фитилек мой догорает и начинается пытка. Время останавливается и не желает идти дальше. Оно ползет. Потом останавливается вовсе. Тогда надо либо терпеть, либо любыми судьбами выпить еще.
Сегодня особенный день. Это абсурдно — я приступил к службе всего пять минут назад, а время уже перешло на костыли. Опять хочется выпить. Точнее не опять, а еще. Еще чуток.
Я отгоняю эти абсурдные мысли как могу. У меня нет денег. Мне никто не займет. Я пробовал раньше. Я не могу отпросится сегодня с работы. Очень много дел. Много заказов. Нонсенс!
Через полчаса я дохожу до бубонного очумения. Необходимо что–то предпринять. Именно сейчас. В эту же самую секунду.
План созревает в моей несвежей голове с быстротой сверхзвукого самолета.
Перегоняя звук, я несусь к маленькому офису, в котором сидит начальник. В данный момент он там не сидит. Это удача номер один. Обычно он и не выходит из своего кондиционерного логовища.
Я осматриваюсь. Поблизости никого нет. На спинке стула висит его рюкзак. Я хватаю рюкзак, запускаю в него дрожащую руку, нащупываю кошелек (я уже давно знаю, что он там) и моментально бросаю его на пол. Осматриваюсь снова. Нагибаюсь, беру кошелек с пола и сую его под футболку, затыкаю за пояс брюк. Перегоняя звук (опять перегнал!) несусь в туалет — он очень близко. Закрываюсь на задвижку. Слышу голос моего начальника, который в эту минуту заходит в свой оффис. Одна секунда и я был бы пойман… Пока очень везет.
