Франсиско Умбраль - Пешка в воскресенье
Время относительно, это понимал уже Эйнштейн, и Грок, пока бесцельно блуждает по главной улице Мадрида, как бы подводит черту подо всем, что произошло с ним в это необычно длинное воскресенье. И наиболее значительным ему кажется эпизод с собакой, мертвой собакой, подобранной Хосе Лопесом на шоссе, которую они похоронили в Каса де Кампо в самом начале вечера (в каком начале, какого вечера?).
Хосе Лопес, старый панк, заметил что у собаки были хорошие вибрации, и они присели ненадолго на ее могилку, прямо на землю, и Хосе Лопес почувствовал, что хорошие вибрации от собаки входят в него через задницу, а в Болеслао через задницу входил только холод. Теперь Грок, думая об А., вспоминает и о той собаке. Собаку не замораживали, и ее никто не будет кремировать, чтобы она не гнила. Собака станет землей, смешавшись с землей, от нее останется лишь великолепный узкий череп, тонкой и примитивной формы, и никому и в голову не придет его выкопать. У собаки не было даже имени.
Так чья же смерть комфортней: А., замороженного и хранящегося сейчас в холодильном шкафу, или собаки, укрытой теплой землей?
А что предпочел бы я, спрашивает Грок, лежать в шкафу/холодильнике или покоиться в могиле под рассыпчатой, теплой мадридской землей Каса де Кампо? Быть кремированным в течение четверти часа, превратиться в подобие пепла от сигареты, или медленно, постепенно разлагаться, отдавая вещества, из которых состоит мое тело, земле и принимая в себя ее привкус и корни?
Грок не помнит, задавал ли себе этот вопрос раньше, но ему все равно. Он думает о собаке, которую они похоронили, не зная, как ее зовут. Грок внезапно чувствует, что у него много общего с собакой, имени которой никто не узнает, после того, как ее похоронили. И от этих мыслей ему становится легче.
— С тех пор как меня отправили на пенсию, я превратился в бродячую собаку, — произносит он вслух.
Гран Виа в пять утра похожа на марсианскую Гран Виа, на которой желтые марсиане, сделанные из пластика, поливают, чистят, метут, моют, собирают мусор. На своих вращающихся самосвалах конической формы они увозят город.
Гроку не удается придти к какому-либо выводу. Тем не менее, он пытается осознать все, что случилось с ним в течение дня: встреча с Хосе Лопесом у входа в метро; дождь из мертвых ежей; несколько рюмок, выпитых в старом, с претензиями на изыски кафе, облюбованном проститутками; похороны бездомной собаки; секс с подружкой Хосе Лопеса; гнилые зубы девушки; встреча с А.; смерть А.; езда по Мадриду на минимотоцикле Ханса; бритье лобка Кларой (вероятно, это было раньше); костры алкоголиков; половой акт на кладбище с Беатрис (Беатрис?) — паралитичкой; запорошенные снегом ангелы. Пьянчуги, проститутки и лесбиянки среди ангелов, похожих на скульптуры Викторио Мачо[23], Переса Комендадора… Расставание с Хансом на улице Хардинес; экскурсия задом наперед на машине писателя; хождение по Гран Виа; обязательство, долг, необходимость оставаться на ногах до назначенного времени похорон А., так как будут Саура, Бархола, Антонио Лопес — мастера, на которых А. всегда ссылался. Мертвые ежи на Гран Виа, дождь из мертвых ежей и дикобразов на Гран Виа в пять утра. Это, должно быть, delirium tremens, думает Грок. Однако еще хуже, когда delirium tremens это не delirium tremens. Тихий, спокойный, сгнивший белый дождь из мертвых ежей моросит на Гран Виа, в то время как поливальщики и мусорщики, которые могли бы очистить улицу, уже ушли. Грок переставляет ноги осторожно, стараясь не наступить на шершавое и хрупкое, лазурное и еле заметное на мостовой мертвое тело какого-нибудь ежа.
* * *Грок, чтобы укрыться от дождя из мертвых ежей, бросается в подземный переходу Центрального почтамта. Эскалатор не работает, и несколько ежей уже упали на его верхние ступеньки. Он спускается ниже, в само подземелье, где разместилась целая коллекция разновозрастных персонажей, которую собрала ночь: мертвые хиппи; живые панки; андеграунд; алжирцы проездом во Францию; скрипачи; местные рокеры; уличные барды; обколотые наркоманы и прочий опустившийся сброд, прошедший огонь и медные трубы; жертвы анфетамина, пребывающие в эйфории; педики; малолетние педики; безработные и больные спидом. Получается, что Гран Виа находится под Гран Виа, отмечает про себя Грок.
Какой-то человек, спавший на одеяле, вдруг зашевелился и приложился к своей фляжке. Алкоголь. Грок мгновенно замер. Не переставая следить за типом на одеяле, прислонился к стене и сполз по ней на каменный пол. Он готов ждать еще хоть целый час, чтобы попросить глоток у обладателя фляжки, когда тот проснется снова. Всего лишь один глоток не важно чего.
Переход наполнен музыкой и сном. Кажется, что одна парочка распутничает в полумраке, не обращая внимания на то, что света многовато. Гомик бесцеремонно дрочит член мужчине, которого можно заменить на Грока. И Грок понимает, что его тоже можно заменить, что пятьдесят процентов мадридцев могли бы занять его место. Грок понимает, что он не Грок, не Болеслао и не кто-либо еще, а человек с улицы, обыкновенный житель Мадрида, ничем особо не выдающийся, нечто аморфное, общеизвестное как общественное мнение, на самом деле не имеющее мнения. В голосовании оно всегда принимает участие, но своего мнения не имеет.
Пахнет сыростью и музыкой. Пахнет Мадридом, но только расположенным глубже и более заспанным. В ожидании выпивки, чтобы скоротать время, Грок ищет глазами женщину, которая могла бы ему понравиться.
Этот сукин сын мне не откажет. Даст глотнуть. Сукин сын (алжирец) снова приподнялся и уперся спиной в стену, облицованную белой керамической плиткой. Кое-где на ней наклеены старые плакаты с изображениями красоток. Рядом с алжирцем лежит прямоугольной формы картонка, взывающая о помощи: «голодаю нет работы милосердие нужно пятьсот пст. да храни вас господь огромное спасибо, я проездом».
— Раньше вас здесь не было, — произносит алжирец, обращаясь к Гроку.
На голове у алжирца островерхая зеленого цвета шапочка с помпоном. Заспанность, общие расовые черты и нищета стерли с его лица характерные признаки возраста. На вид ему можно дать как тридцать, так и пятьдесят лет.
— Вы очень хорошо говорите для алжирца, как мадридец.
— Я уже целый месяц в Мадриде. Ищу работу, но не выходит работа. У меня есть способность к языкам. У вас нет внешности, чтобы находиться здесь. Вы очень хорошо выглядите.
— Что значит хорошо выглядеть?
— Не смейтесь надо мной, сеньор. Вы, испанцы, очень хорошо знаете, что это такое. Вы народ, умеющий выглядеть лучше всех в мире. Я знаю это потому, что смотрю за вами на улице и потому, что видел Веласкеса и Эль Греко в Музее Эль Прадо. В первый день я пошел в Прадо, чтобы украсть Греко. Если сделаешь это, Хафид, сказал я себе, у тебя все будет в порядке. Но оказалось, что украсть Греко не так просто. Хотя, пока я в Мадриде, надеюсь украсть его. А если не украду, поеду в Париж работать уборщиком.
— Сейчас!
Грок ждет, когда среди одеял и прочих дорожных вещей, которые напялил на себя алжирец, появится фляжка. Алжирец оказался бойким и разговорчивым, но для Грока это не имеет значения. Все, чего он хочет, — один глоток.
— Представьте себе, васиство, я с Греко в Париже. В Париже найдется кто-нибудь, чтобы рискнуть и купить Греко. Поймаю свое счастье, и можно жить. И прощай это мыканье в переходах. Один глоток, васиство?
Один глоток, васиство. У Грока снова остановилось сердце, как при встрече с Кларой на Гран Виа. Интересно, сколько можно протянуть с остановившимся сердцем под землей. Грок элегантно, как мертвец (он мертв — он мертв?), наклоняется вперед, чтобы взять фляжку, и, сжав ее, пьет из латуни, нагретой темнокожей рукой.
Что он пьет? Он этого не знает, да и какая разница. В любом случае Грок предпочел бы виски, а, кроме того, выпивка алжирца — это что-то среднее между козлиным молоком и алкогольным напитком последних диких племен, сохранившихся в Африке. Так или иначе, к Гроку откуда-то из глубины желудка возвращается жизнь. Темное, сладкое и яростное солнце, появившееся в его надчревной полости, снова заставляет циркулировать его кровь. Возможно, что глоток получился слишком большим, однако алжирец (с лицом злого/доброго мексиканца с обвисшими усами, возможно, такая ассоциация возникла потому, что Грок видел в своей жизни больше мексиканцев (главным образом в кино)) продолжает называть его васиство и добродушно улыбается ему, демонстрируя кариес.
— А насчет Альбера Камю, не верьте ни единому слову. Камю предал нас всех, алжирцев. Я был еще совсем ребенком, когда он разбился. Я читал Камю на всех языках, на которых он печатался. Его книжки, на мой взгляд, это выдумки мальчонки, закончившего университетский колледж. Он был pied noir, снобом, предавшим коммунизм, анархизм, алжирцев, французов, всех. Его интересовал только он сам. Он сам.
