Франсиско Умбраль - Пешка в воскресенье
Грок принимает решение стащить у старухи последний пластиковый стакан виски из бензина, (может быть, оно прикончит его), и торопливо направляется к тому углу, на котором стояла торговка. У него нет ни одного дуро, но он решил задушить ее, если она не даст ему этой отравы. Еще не дойдя до угла, уже издали, он видит, что старуха ушла.
* * *Вечером Болеслао иногда (только чтобы поглазеть на голые груди) заходил в top/less. Все очарование голых грудей для Болеслао было в их естественности, в движении, в натуральности увиденного. О, ни с чем не сравнимый эротизм женщины, когда она держится запросто, как всегда!
Не случайно, когда в Англии, в поствикторианскую эпоху, разрешили обнаженный театр, обнаженные должны были оставаться неподвижными. Англичане очень тонко подметили, что эротизм заключается в движении. Причем не в намеренно эротичном, например, в танце, а именно в естественном, свободном. В конце концов, ради этого женятся, — чтобы получать удовольствие, наблюдая за женщиной в ее естественном состоянии. В любви женщина притворяется, во время секса позирует. Тот, кому нравятся женщины, ищет (отсюда его вуайеризм) наготу бесхитростную, домашнюю, не выставленную напоказ, а доступную лишь для близкого круга, как бы не помнящую себя.
В общем, получалось, что в этих ничем не примечательных и насквозь коммерческих заведениях, в top/less, свершалось чудо. Девушка, официантка (они всегда менялись), вынужденная сосуществовать со своим голым бюстом, пробивать им себе дорогу, продираясь между двумя и даже тремя рядами мужчин, позволять грудям висеть, когда она наклонялась, чтобы поставить на стол выпивку, забывалась как студентка, разгуливающая с торчащими сосками среди своих книг.
Болеслао казалось, что он достиг сокровенных глубин, размышляя о top/less. Утром девушки там очень старались, но рутина, привычка, повторяющиеся ситуации, усталость заставляли их в конце концов забывать о своем обнаженном торсе, и, привлеченные игрой в кости, позабыв о своих грудях, как о двух маленьких уснувших детенышах, они вдруг сами принимались играть вместе с клиентами.
И тогда наступало время Болеслао. Для него это была возможность наслаждаться природной красотой прекрасных грудей, больших или маленьких, обвисших, «трудовых», которые делали работу наравне с другими частями тела, обслуживая клиента.
В амурных отношениях со своими незамужними подружками Болеслао всегда старался не пропустить момента, когда после оргазма (оргазмов) она вставала и, совершенно голая, в поисках сигарет обшаривала всю квартиру. Сидя или полулежа в постели, Болеслао наблюдал за этим в зеркала и через полуоткрытые двери, видя женщину такой, какая она есть в реальной жизни, а не позирующей перед мужчиной.
Но если это тебе так нравится, козел, почему же ты не женился?
Понятно почему. Потому что потом человек, судя по всему, привыкает и даже не смотрит в их сторону.
Таким образом, Болеслао всю жизнь подсматривал за женщиной, чтобы увидеть ее такой, какая она есть от природы. Поскольку он умел ждать, top/less удовлетворял эту его страсть. Некоторые официантки его уже знали, им было известно, что от него много не перепадет, может быть, потому что у него нет денег, и в результате обслуживали более по-свойски, нехотя, забывая о коммерческом назначении своих грудей.
И как раз тут он начинал получать удовольствие. Болеслао был не против переспать с кем-нибудь из них, но у него действительно не было обыкновения носить с собой для этого деньги, а, кроме того, он знал, что как только отношения изменятся, пропадет все очарование. Женщина начнет следить за собой, неестественно выпрямится в стремлении выглядеть более привлекательно и неотразимо. И поэтому ограничивался тем, что без разбору заходил в любой top/less (в его районе их было много), заказывал виски и наслаждался видом молодых обнаженных грудей, оказывающих в начале ночи такое же действие, как стрелы с ядом кураре. Но к четырем часам утра или раньше они постепенно обретали свою натуральность, раскрываясь полностью перед последним одиноким клиентом как целомудренный и усталый цветок хандры, успокоившегося желания и материнского сна. Ковровую ткань заведения как бы покрывали увядшие сдвоенные цветы усталых грудей, нежных и ненужных, таких совершенных и таких опустошенных.
И таких магнолиевых.
* * *Грок чувствует, что в состоянии провести всю ночь, то есть еще три или четыре часа, остающиеся до похорон Эснаолы[22], гуляя по Гран Виа. Но ему нужно срочно выпить виски, а все закрыто и к тому же у него нет ни одного дуро.
Думая обо всем этом, он медленно продвигается по широченному проспекту. Темные участки иногда сменяются ослепительным сиянием бесполезных витрин. Если бы наткнуться на что-нибудь открытое, то можно было бы зайти, взять одну или две порции виски, а дальше само виски наверняка подсказало бы, как объяснить, что у него нет денег. Можно было бы прикинуться провинциалом, у которого утренний поезд на Таранкон, или разыграть номер с кошельком, сказать, что у меня украли кошелек, что у меня украли кошелек, и это было бы очень даже правдоподобно. У какого провинциала не вытаскивали кошелек на Гран Виа в пять утра?
При этом Грок принимает во внимание, что выглядит как вполне приличный господин, как добропорядочный, уже почти облысевший пенсионер, в очках почти как у интеллектуала. Грок рассчитывает на это «почти».
Молоденькая проститутка, из тех, что задержались в это время суток на улице, одна из последних, решительно подходит к Гроку:
— Привет, я Клара.
— Я ищу тебя целую ночь.
— Дорогой, значит, ты недостаточно хорошо меня искал.
У Грока опять останавливается сердце. С ним это бывает. В таких случаях он испытывает огромное облегчение, чувствуя, что вот-вот умрет, но не умирает, а продолжает жить с остановившимся сердцем. Это что-то вроде научного эксперимента. Как в тот далекий вечер в парке, когда к нему подошла Флавия. Или кто-то еще.
— Но разве ты не постоянная в Шахразаде?
Клара взяла его за руку, и они неторопливо шагают рядом.
— Да, конечно, в Шахразаде я постоянная. Находиться здесь, на Гран Виа, мне запрещено. Сохрани мою тайну.
— Она уже принята на хранение. А если тебя засекут?
Клара пахнет девочкой, сделавшей себе макияж, и проституткой, еще не вышедшей из детского возраста. Клара пахнет одеждой для первого причастия и макияжем, начавшим разлагаться от черного поцелуя ночи.
— Если засекут, буду уличной проституткой, и мне ничего не останется, кроме как промышлять на Гран Виа. Хуже некуда. А потом богадельня и — ногами вперед.
— Я действительно очень сочувствую тебе, Клара, но у меня не осталось ни одного дуро.
— Ну и что, — говорит она почти весело. — Мы можем погулять вместе.
— Но не перепихнуться вместе.
— Дорогой, ты ни о чем другом не думаешь кроме как о перепихнуться.
— У тебя выросли волосы, Клара?
— Какие волосы.
— Те, что ты сбрила вечером для меня. Какие же еще?
— Клара взрывается от смеха и становится еще моложе. На мгновение на улице светлеет от целой радуги звуков, которыми вспыхивает тишина. Клару смешит мысль о волосах, появляющихся на лобке механически (как в мультфильме), сразу же после того как их сбривают.
— Ну, ты и комик!
— Но я не шутил.
— Там у меня все выбрито и свеженькое, любовь моя. Для тебя.
Грок прекрасно видит, что Клара понятия не имеет, как его зовут, не знает ни одного из его имен. Он останавливает ее перед освещенной витриной, берет за плечи и смотрит на залитое светом лицо. Оно смуглое, юное, благородное и порочное, скорее порочное, чем благородное.
— Я тебе уже сказал, что у меня не осталось ни одного дуро, Клара. Не теряй из-за меня ночь. Я искал тебя в квартале Консепсьон.
— Консепсьон? Я не живу там уже сто лет. Но давай пойдем к тебе, если хочешь, и там у тебя найдутся…
— Не хочу, Клара. Если бы у меня было двадцать дуро, то выпил бы виски. Мне это сейчас нужней.
— То есть ты указываешь мне на дверь.
— Я был влюблен в тебя несколько часов. Потом полюбил другую, паралитичку. А сейчас мне просто нужно выпить. И больше ничего. Но у меня нет денег.
— Тогда проси милостыню, алкаш. Все пьяницы попрошайничают. Чао, аморе.
— И Клара на пересечении с Монтера по-детски и вместе с тем со злорадством, жестко и развязно, улыбается ему.
— Прощай, Клара.
— Привет твоей паралитичке. В Шахразаде ни слова о том, что видел меня здесь.
Она остановила такси и уже забралась в него. Грок не смотрит на отъезжающую машину. Он ни на что не смотрит. Он оценивает последние слова, сказанные Кларой: «Тогда проси милостыню, алкаш».
* * *Время относительно, это понимал уже Эйнштейн, и Грок, пока бесцельно блуждает по главной улице Мадрида, как бы подводит черту подо всем, что произошло с ним в это необычно длинное воскресенье. И наиболее значительным ему кажется эпизод с собакой, мертвой собакой, подобранной Хосе Лопесом на шоссе, которую они похоронили в Каса де Кампо в самом начале вечера (в каком начале, какого вечера?).
