Ирина Дудина - Пение птиц в положении лёжа
Она вдруг поняла, что ненавидит своего Учителя жизни. За всю ту эстетику возвышенного и гениального. За ту фразу об энергии и столетии. Та фраза подломила в ней что-то, какую-то простую жизненную волю, необходимую в повседневности. Она превратилась в длинношеее существо, глядящее поверх голов. А нужно ей было другое — научиться входить в толщу жизни. Соединить парящий взрослый дух и ползающее по земле наивное тело.
И когда он вылизывал ей ранку — может быть, всё было по-другому? Вампир заразил её вирусом лени и бесплодной гордыни.
О национальной гордостиВ одном старом американском фильме индеец говорит бледнолицему: «Раньше нас было много, как травы. Сейчас нас совсем мало. Но наша гордость не позволяет нам — то-то-то и то-то-то. Дайте нам оружие, и мы покажем, как умеют умирать команчи».
Первый раз мне не стало жалко индейцев. Стало понятно, почему они вымерли. Когда есть гордость, которая выше ценится, чем дар жизни, — ну что ж, скатертью дорожка.
Об истинном желанииЖелание бывает истинным и неистинным. Второе трудно симулировать, первое — невозможно скрыть. Можно рассуждать о своей вине, что не так посмотрела, не то сделала. Если желание было истинным, то оно осуществилось и материализовалось.
О проявлении одного такого поразительного желания мне поведал Дима, огромный, толстый, с проклёвывающейся ранней лысиной.
Он был мучительная сова. Всю ночь маялся невнятно, засыпал под утро, спал до двух часов дня. Если его будили раньше — был болен и зол. Молчалив или гундосил.
В тот день ничто не мешало выполнить ему норму сна. Мартовское солнце уже устало глядеть на мир. Дима вышел на балкон своего девятого этажа в чём мать родила.
Показать своё усталое тело усталому солнцу. Он был уверен, что в 2 часа дня никто наверх не смотрит, только под ноги. И нагота его никого не шокирует, кроме голубей и ангелов, наблюдающих за ним из небесной синевы. Хотя, думаю, он лукавил сам с собой, в тайной жажде быть увиденным кем-то.
Вскоре он отправился в душ, прихватив полотенце, но раздался звонок в дверь, и он сменил маршрут. Обмотав тугие чресла, открыл. Стоит чёрненький, маленький, немолодой, в очках: «О! Я потрясён! Какое зрелище! Это было бесподобно, молодой человек!» Дима покраснел всем телом, сослался на занятость, попытался вытолкнуть незваного гостя и захлопнуть дверь. Незваный гость (надо же, по балкону вычислил номер квартиры, оббежал весь дом, чтобы добраться до нужного подъезда со двора, молниеносно поднялся на девятый этаж! Живительная скорость реакции!) подсунул ногу в щель. Наклонился, зашептал жарко: «Ну хочешь, пососу?» Дима, неожиданно для себя, прокрутил эту возможность, понял, что не хочет. «Нет, — говорит, — не хочу». Гость настырно потянулся шаловливой ручонкой к полотенцу, прикрывающему солнце души своей. Но Дима проявил неожиданно изворотливость и вытолкал гостя за дверь.
Об ангелахУ большого человека с маленькой душой ангел должен быть тоже мелкий. А вот у маленького человека с большой, огромной душой и ангел должен быть большой, расторопный Ангелище. А бывает, что душа совсем неразвитая, точечная — ну, у бандита какого-нибудь одноклеточного, который ни свою, ни чужую боль не чует. У него и ангел зародышевый должен быть, маленький, как инфузория.
О демонстрации победы на трубеОдин мой предок, с которым не удалось в жизни пересечься — он умер в год, когда я родилась, был личностью легендарной. Окончил гимназию ещё до революции с серебряной медалью. А может — после революции. Трудно представить, что в двадцатые годы кто-то учился в гимназиях и кто-то отливал серебряные медали для лучших учеников. Обладал какими-то феноменальными математическими способностями. Перемножал в уме огромные многозначные числа. К тому же статный красавец. Высокий, с усиками, как у Гитлера, — по моде сердцеедов той эпохи. Великолепный танцор. И какой-то речной начальник.
Дамы были от него без ума. Балерины, актрисы, красавицы. А он любил простую хохлушку из Воронежской области. Любил безумно и единожды в жизни. Она вскоре попала под поезд, нечаянная Анна Каренина, на стыке зрячей ревности и слепой любви.
Этот вот красавец отличался свободным нравом и дерзостью. Когда какая-то огромная заводская труба начала рушиться с кончика, с крайней плоти, так сказать, и начали сверху на прохожих рушиться кирпичи, мой предок вызвался устранить недостаток. Кроме него желающих не нашлось — даже за приличную денежную премию, обещанную смельчаку. Скобы, ведущие наверх, расшатались.
Герой вскарабкался на глазах толпы на вершину, разбросал неверные кирпичи и, распрямившись во весь рост на круглом жерле, достал детородный орган (я думаю, он был малоразличим для зрителей), помочился прямо на зевак внизу.
Показав тем самым то ли крайнюю степень пренебрежения к земной прижатости, то ли свою заоблачную степень удальства. А может, это было естественной реакцией организма на пережитую опасность.
Толпа снизу зааплодировала и засвистала в порыве восторга, но, возможно, в тот миг он пробудил к себе затаённую зависть и ненависть — к тому, что смог то, чего другие не могут никогда. Случай для судьбы, затаившей кулак, вскоре подвернулся. Мой предок вернулся из Украины, где был страшный голод и люди вымирали сёлами. В ответ на вопрос, как дела, пропел задумчиво: «Жить стало лучше, жить стало веселей». На него настучали. После чего провёл в сталинских лагерях лет 15.
Безудержная демонстрация победы привлекает демонов.
Об авторском «я»То не «я». То не «я» — это кошечка моя. А может, крошечка. В любом случае пушистая шкурка. А «я» куда-то всё заныривает. Глубины теребя — тер — ебя. Тер — ебя, тер — ебя. Сказал бы поэт Вознесенский крупноблочным опоясывающим стихом. Terre — ебя — тер — ебя и т. д. (По-французски la terre (тер) — земля, для тех, кто не знает иностранных языков.)
О переводе МопассанаМы с подругой армянкой сидели на занятии по французскому языку и переводили новеллу Ги де Мопассана на русский язык. Книга была ярко-оранжевая, в середине её чернел овал, на овале — золотая надпись. Внутри новеллы бушевало море, солёные волны хлестали через край. Переводили мы с середины. Речь шла о том, как сильному мужчине оторвало обломком мачты un membre (член), он его хладнокровно положил в бочку с солью, перевязал рану, доплыл-таки до берега и un membre похоронил.
Армянка была похожа на персик стадии вот-вот перезревания. Попка у неё была столь пышная, что свешивалась через край учебной скамьи. О, учебная скамья! Сколько попок в самом соку ты видела! Расплющенность и распущенность чуяла на своей аскетической старой спине… Страшно представить, тебе ведь лет сто. И всё новые и новые юные девы притрагиваются к тебе своими молодыми, невидимыми миру румяными щеками…
Но вернёмся к французскому. Мы, изумлённые рассказом об «un membre», беззвучно всхрюкивали. Преподавательница была по своему изысканна, любила делать зверские квадратные глаза и называла нас, студентов, строго — «camarade» — товарищ такой-то. Заливались и покатывались от смеха мы беззвучно, прячась за огромную спину местного философского великана Тродского.
Он был так велик, что ноги его под столом не помещались, одна стояла у стенки, другая сиротливо выглядывала в проходе, грозясь завалить нашу вышколенную французско-рабочую преподавательницу с дворянской фамилией. Это были гигантские ноги, какого-то запредельного размера. Я локтем подталкивала в бок армянку и, когда смех от засоленного члена утихал, показывала на ужасный башмак camarade Тродского и предлагала выпросить у него стоптанный башмак, с целью прибить такое чудище к стене, в туалете, поражая воображение посетителей, или делать отпечатки на снегу, а потом утверждать, что это был снежный человек.
Тут мне в голову пришла мысль, что, может, это был не «membre» в смысле «член», а просто член тела, как член партии или член сообщества. Рита сказала: «Нет, это же Мопассан. Скорее всего, это то самое. Представляешь, он описывал разнообразные любовные совокупления, а в этом рассказе — мужество потерять свой стержень жизни. Засолить. Довезти. Похоронить». Мы опять дико заржали. Сейчас, задним числом, я думаю: а была бы эта тема так смешна в среде мужчин? Мы же продолжали давиться от хохота и умирать, взвизгивая беззвучно при каждой встрече с «un membre».
Я полистала новеллу назад. Нашла наконец «un bras». Речь шла о руке. О мужестве похоронить свою руку.
Сейчас, вспоминая эту историю и глядя на некоторых знакомых мужчин, активно онанирующих, я думаю, что потерять «un membre» в смысле руку — это тоже мужество не меньшее.
Будь я концептуалистом, то непременно бы использовала этот сюжет. Об отделении, потери некоего члена от приятного, привычного целого, да ещё и в соответствующих декорациях — буря, натиск, взбунтовавшаяся неподвластная стихия страсти. Соль, сельдь, член тела — скользко, свежо, немного крови, холодное наблюдение со стороны, после ужаса отделения и боли. Прямо некое олицетворение полового акта, ужас отдачи себя другому. Инфернальная чёрная бочка, огромная, просмоленная, просоленная — и в ней маленький член. Пусть это даже будет оторванная рука. Консервация, надежда на длительность хранения. В принципе, даже путь в бессмертие. Продолжение рода через бочку-космос. Страдание эгоцентрического современного человека, не желающего отдавать, всё своё держащего в целостности. И вдруг — неприятность извне, и насильственный отрыв, ужасная кровоточащая потеря. Горе солипсиста, изнасилованного реальностью извне. Жертвоприношение реальности.
