Вера Колочкова - Трудности белых ворон
— А я Дмитрий, в народе – Митя. Значит, втроем едем? Вы где выходите?
— Да мы до конца… А вы?
— И я! И мне тоже вот в Екатеринбург срочно понадобилось. Сын у меня там. Тоже Илья, кстати…
За суетой купейно–постельного благоустройства, переодеванием, последующим дружным чаепитием с обязательными взаимными уговорами съесть взятые в дорогу скоропортящиеся продукты незаметно прошло время, синие сумерки быстро перекочевали в слабо разбавленную убывающей луной ночную темень.
Юный прыщавый Илья вдохновенно посапывал во сне на верхней своей полке, свесив длинную руку почти до самого столика, за которым засиделись за бутылкой красного сухого вина Тамара с Петровым.
— Хороший у вас мальчишка, Тамара! – улыбаясь, поднял вверх на него глаза Петров. – Спокойный такой, рассудительный, прямо готовый уже маленький мужичок!
— Так а у всех почти матерей–одиночек дети рано взрослеют… — вздохнула протяжно Тамара. – Вы не замечали разве? У нас ведь особого рода единение со своими детьми, может, где–то болезненное даже. Понимаете, у нас грусть общая, неделимая , одна на двоих — грусть по отсутствию отца и мужа… И счастье одинокого материнства – оно тоже особое, знаете ли, тихое такое и разумно–укромное…
— Значит, тяжело одной сына растить?
— Да нет. Тяжело – это не то слово. Просто страхов больше.
— Каких, Тамара?
— Ну, избаловать боишься, залюбить совсем боишься, эдипова комплекса боишься…Да всего на свете больше в два раза боишься!
— А его отец…
— А нет у него отца! Я его для себя родила. Он и не знает даже о его существовании…
— Почему?
— А зачем? У него своя семья, и пусть себе живет в ней и радуется!
— Обижаетесь на него?
— Нет, что вы! – удивленно засияв глазами, засмеялась Тамара. — Какие такие обиды…
Она отвернулась вдруг к окну и замолчала, словно не желая делиться со случайным попутчиком своей внутренней радостью. И вообще – не объяснишь же каждому встречному причину этой самой радости, и не растолкуешь того, что иногда и одной, даже самой короткой встречи хватает, чтоб нести в себе это ощущение счастья от жизни, какой бы она ни была трудной и как бы тебя ни жалели за эту твою женскую неустроенность…
Неустроенной себя Тамара никогда не чувствовала. Жила и жила себе, наблюдая, как половина из так называемых «устроенных» женщин играет в эту свою «устроенность», теша себя и обманывая других видимостью любви да заботы, а другая половина до такой степени все силы свои тратит на цепляние привередливую, такую ненадежную эту «устроенность», боясь ее потерять, что становится намного несчастнее самой что ни на есть распоследней неустроенной. Только вот насчет попутчика своего Тамара ошиблась. Он бы ее радость очень даже понял. Не разглядела она его, не разговорилась пока…
— А все же, Тамарочка… Почему отцу–то про сына не сказали? — Настырно продолжал допытываться Петров даже с какой–то обидой, будто лично заинтересован был в этом вопросе. Хотя, конечно же, и в самом деле заинтересован был…
— А подарок я ему такой сделала, понимаете? Чтоб комплексом вины всю жизнь не мучился.
— Благородно, значит, поступили?
— Ну да! А что?
— Да не нужен ему вовсе такой подарок, Тамара! Вы что! Вы его не одарили, вы его наказали этим неведением на всю оставшуюся жизнь. И сына своего тоже наказали! – горячо и гневно заговорил Петров, заблестел возбужденно глазами.
— Ну, знаете ли, Митя, не вам об этом рассуждать.
— Мне! Вот как раз только мне об этом и рассуждать! Я ведь к такому же вот Илье еду… Толькой мой постарше вашего будет. И тоже о нем не знал ничего. А он взял да сам ко мне прикатил…
— Правда?! – ахнула Тамара, закрыв ладонью рот и откинувшись чуть–чуть назад. – И что вы?
— Да что я… Я ж не знал ничего! Растерялся, как идиот последний. Представляете – отпираться начал. Сейчас как вспомню – так охота самому себе в глаз заехать! Даже думать об этом больно.
— Да ладно… Чего вы? Раз в самом деле не знали…
— Да, не знал. Не виноват. А что это меняет–то? Нет никакой разницы, кто виноват, кто
нет …Понимаете, он без меня вырос. И тоже, как вы говорите, в этой общей с матерью грусти. Неправильно это. Не должно так быть. Никому не позволено обрывать эти тонкие ниточки, нету у вас, у женщин, никакого такого права …
— Ой, да ладно вам! Мужики в большинстве своем сами от отцовства своего убегают – попробуй, догони!
— Так пусть лучше убегают, чем вообще ничего о нем не знают! У них, по крайней мере, хоть шанс есть поумнеть вовремя.
— Ладно, согласна. Ну, а дальше–то что? Вот приедете вы к сыну, а дальше? Что изменится–то?
— Да ничего и особенного, в общем. Посидим, посмотрим друг на друга…
— И все?
— А этого мало? Главное, нам надо друг друга увидеть, в себя вобрать, ниточки эти узелками морскими перевязать. Он, знаете, такой замечательный перец, мой сын!
Глазищи — во! Горячие, умнющие… Конечно, хорошо бы его с собой забрать да рядом пожить, только боюсь, мать не отпустит…
— А если отпустит? Ваша жена тогда что скажет?
— Аня? Ничего не скажет… Мы с ней троих сыновей уже растим, и четвертого в семью примем – делов–то!
— Ну да! Как это просто все у вас…
— Правда, не скажет! Мы с ней эти уроки уже проходили, привел я ей десять лет назад сыночка со стороны. Так вот получилось…
— Нагуляли, что ли?
— Ага, нагулял. Я с его матерью когда познакомился, он уж большой был. Она сама–то им мало занималась, надломленная была совсем женщина, жизнью вся перекрученная… Я помочь ей хотел. Только не успел вот. Погибла она. Артемка один и остался…
— И что, вы его взяли и вот так в семью свою и привели? А жена ваша как?
— А я ей, знаете ли, наврал… Сказал, что это мой сын родной. И Артемке тоже так сказал. Они, знаете, и поверили, слава богу.
— Ну и кино! Что ж вы за человек такой, Митя? Странный вы какой, ей богу! Я таких мужиков и не встречала никогда… Чужого ребенка в семью привести, за своего выдать…И что, ваша жена его приняла?
— Ну да. Она и остальных моих детей тоже хорошо приняла…
— В смысле – остальных?
— А у меня еще трое детей есть. Вот этот, к которому еду, — уже четвертый, стало быть.
— Ничего себе… И все от разных женщин?
— Ну да…
— Ничего себе… Ну, я еще понимаю – одного ребенка на стороне иметь. А тут – сразу четверо! Ну, вы, Митя, даете… А как так получилось–то? Вы уж извините меня за любопытство, но раз такой разговор пошел… Может, расскажете? Интересно даже…
— Ну что ж, могу и рассказать…
Петров глотнул из своей кружки вина, помолчал немного. Подумалось ему почему–то о том, какая ж это все–таки вещь хорошая – разговор двух случайных попутчиков в ночном поезде. Душевная до невозможности. Если б знал еще Петров при этом, что те же слова, только вслух, произносил здесь и его сын, потому что едет он в том же самом купе и на том же самом месте, на котором ехал через февральскую стылую ночь совсем недавно Илья Гришковец… Ничего такого он не знал, конечно. Иногда ее величество судьба любит устраивать такие шутки, о которых мы и не подозреваем даже… Петров просто сидел и думал, с кого же из детей начать этот свой рассказ. Решил – с дочери. Женщин ведь полагается вперед пропускать…
С матерью Ульяны он познакомился еще в студенчестве. Плохо познакомился, в драке ресторанной. Молодой был, глупый – решил за девушку заступиться, которую, как ему показалось, сильно «обижают» двое дюжих кавказцев. Ну и получил от них за такое вот заступничество – мало не показалось…Это потом уж выяснилось, что Алена, девушка та, уже вовсю на тот момент проституцией зарабатывала, как будто сама себя старательно убивала, потихоньку и целенаправленно. Очень надломленная была девчонка. Намучился он, конечно, из этой пропасти черной ее выцарапывая изо дня в день. Она тогда никому уже не верила, и даже себе не верила. А вот глупому студенту взяла да и поверила… И даже ребенка захотела родить – ходила потом беременная, сияла вся от счастья. Наверное, и поженились бы они тогда, конечно, да только Алена по–другому судьбой своей распорядилась. Пока Петров на практике был в далекой поселковой больнице, она замуж успела выскочить за немца, по каким–то своим делам коммерческим к ним в город заехавшего. А потом и в Германию к нему укатила, и дочку пятимесячную с собой увезла… Он ее и не видел с тех пор, Алену свою. Знал только по рассказам матери ее, что все у них там хорошо, да фотографии внучки своей Ульяны она как–то ему показывала – дочки его, стало быть. И все. И потому чуть с ума не сошел, когда однажды, через двадцать семь уже лет, Ульяна сама к нему вдруг заявилась. У него аж дух перехватило…Такая умница–красавица выросла! Только вот побыла она с ним недолго, обратно умчалась – дел много…
А с матерью Павлика у него все совсем наоборот получилось. То есть Петрову тоже пришлось ее вытаскивать, конечно, но уже совсем, совсем из другой пропасти. Родители Зои, матери Павлика, были из породы излишне гордых и добропорядочных, то есть из тех еще, которые голубую свою дворянскую кровь ни за что не хотели с пролетарским дерьмом перемешивать. Родители и дочери такой сумасшедший наказ дали, видимо… Вот и погибала она в гордом и несчастливом своем одиночестве, чуть не умерла. Пока Петрова не встретила да кровь свою голубую с пролетарской таки не перемешала. Теперь вот Павлик у них есть, юный музыкант–вундеркинд… Гении – они ведь не от дерьма, они от любви рождаются. А Зоя, как Павлика родила, будто начала жизнь жить с начала с самого – вся в ребенке своем растворилась. Петров боялся все время, что залюбит мальчишку, испортит совсем. Поэтому и привел его к себе в семью, с ребятами познакомил. Решил – пусть общаются. А у Анны прощения попросил. Знал – она поймет. От того факта, что юный музыкант Павлик уже есть на свете, никуда ведь уже и не денешься…
