Игорь Малышев - Рассказы
На работе от бумажной пыли у меня воспаляется нос, отчего по утрам из него идет кровь. Врач сказал, что надо либо бросить работу, либо мазать нос какой-то вонючей мазью, запаха которой я не переношу. Работу можно было бы бросить, но я не знаю, как бы я объяснил матери, зачем я это сделал. Мой рабочий стол завален бумагами, как осенний лес гниющей листвой. Они шуршат и временами кажутся мне похожими на пласты могильной земли. Часы на работе тянутся тоскливо и томительно, как последние капли крови из мертвого тела. Потом я прихожу домой, а там совершенно нечего делать, только пустота и сонливость тяжелыми ватными шарами катаются, ударяясь о стены тесной, похожей на гроб квартиры. Как видишь, ассоциации исключительно одной направленности, но никакие другие в голову не приходит. Такая жизнь невыносима в своей бездумности и тщетности. Она не стоит ничего и потому ее потеря не кажется такой уж страшной. Да и что я такое в конце концов? Кожаный мешочек с кровью, имеющий право выбора, вот и все. Стоит ли настолько ценить себя, что бы отказаться от полноценной жизни?
Иногда мне кажется, что если бы однажды утром мне сказали бы, что я уже умер и мне больше не за чем ходить на работу, а оттуда домой, то я бы был совершенно счастлив, если б не моя коллекция. Ее жаль. Все, что ценно обычным людям, мне не интересно. Вот такая форма уродства.
Началось это мое странное увлечение в раннем детстве. Изначально я видел в темноте хуже обычных людей. Там, где остальные еще что-то различали, я ходил, как слепой, натыкаясь на людей и опрокидывая стулья. Я жил тогда с родителями в двухкомнатной квартире на окраине города, где не было поблизости ни фонарей, ни ярких светящихся вывесок на магазинах, не было даже светофоров. По этой причине, как только в доме гас свет, в нем тотчас же воцарялась непроницаемая тьма, сгущаемая к тому же тяжелыми шторами, к которым питали пристрастие мои родители. По вечерам мама задергивала их и только тогда включала свет.
— А то смотримся, как на экране, — говорила она.
И была, в целом, права. Я сам зачастую люблю, идя по вечернему городу глазеть в ярко освещенные окна домов рядом с дорогой. Там можно было разглядеть кусочки чужой жизни, такой неизвестной и до одури знакомой. Там, за окнами, люди, не подозревая, что за ними наблюдают, живут своей простенькой и мелкой жизнью: ужинают, ругаются, смотрят телевизор, засыпая на ходу, делают уроки, читают газеты. Все то же, что и у меня. Особенно странно смотреть на все это зимой, когда я стою на холоде, поеживаясь от мороза, притоптывая ногами и гляжу, как в квартирах ходят теплые люди в легких маечках, халатиках и тренировочных штанах, как будто и нет в метре от них ни холодного ветра, кусающего за уши, как синий волнистый попугайчик, ни замерзших до хрупкости голых ветвей, словно не носятся в воздухе снежинки, похожие на пух убитой небесной курицы. Кажется, что это не окно, а самый настоящий экран, где просто показывают кино. Ощущение, будто эти персонажи живут в другой реальности, что, в конечном счете, верно. Это и есть другая реальность — реальность цивилизации, искусственная и хрупкая, не прочней оконного стекла. Люди так свыклись с ней, что воспринимают ее как нечто вечное, незыблемое. Иногда хочется взять камень побольше и швырнуть его в этот тихий омут уюта, чтоб разбилась гладь стекла, брызги полетели в стороны и все черти там перебаламутились. Чтобы обитатели омута дернулись от ужаса, от холода, от того настоящего, что ворвалось к ним вместе со снегом в рваную рану разбитого окна. Чтобы закружились в беспорядке поднятые ветром газеты, заметались листки календаря…
Но я никогда не делал этого. Просто наблюдал из темноты.
Страшная и притягательная сторона тьмы обнаружилась с тех пор, как только родители получили двухкомнатную квартиру и маленькую комнату отдали мне. Родители спали в большой, я в своей маленькой. Когда не удавалось уснуть сразу, приходилось долго лежать в становящейся вдруг сразу горячей и неудобной постели, ворочаться с боку на бок и перебирать случившиеся за прошедший день события и слушать. Как только квартира погружалась во тьму, изо всех углов выползали шумы. Они, незаметные в дневной и вечерней суматохе, ночью становились полноправными хозяевами квартиры. Шорохи, постукивания, скрипы и шелесты бродили никого не боясь и не стесняясь. Особенно интересным был коридор. Там постоянно что-то происходило: кто-то бегал на маленьких лапках, издавая дробный топоток, что-то большое, как корова или бегемот, временами шумно и сонно вздыхало под дверью. Дом как будто заполнялся странными зверями невидимыми в темноте, а может даже и состоящими из темноты. Или темнота состояла из них. Если небо было чистое и была луна, лучики света пробивающиеся из-за штор, отчасти разгоняли этих зверей, в остальное же время ничто не мешало им владеть квартирой, которую днем я считал своим домом.
Но самое страшное начиналось, когда среди ночи вдруг хотелось в туалет. Чтобы дойти туда надо было выйти в коридор, и идти по нему вперед мимо комнаты родителей все прямо и прямо пока не упрешься в туалетную дверь. В коридоре темно было всегда. Я долго терпел, старался уверить себя, что мне никуда не хочется и лишь когда становилось совсем невмоготу, осторожно опускал ноги на пол, отчаянно боясь, что из-под них сейчас прыснут живущие в темноте мыши, темные мыши. Нашаривал тапки, все так же подозревая, что эти зверьки могли набиться и туда, как в гнездо, подходил к двери и, сглатывая от страха, брался за ручку. Считается, что в фильмах ужасов нет более тревожного и волнующего кадра, чем медленно открывающаяся дверь. Так же маленькому ребенку ужасно страшно открывать дверь из одной темноты в другую. Я брался за ручку, она всегда была спокойная и холодная. Поворачивать ее я никогда не торопился и держался некоторое время просто так, не решаясь повернуть, ожидая, что сейчас кто-нибудь повернет ее стой стороны и готовясь с облегчением закричать от ужаса. Волосы на затылке шевелились, как трава, в которой бегают незаметные цыплята. По коридору двигался, вытянув вперед одну руку, а другой ощупывая стену. Шел и думал, что вот сейчас моя рука упрется в шершавый бок темной коровы или лицо злобного гнома. Тем не менее каждый раз я благополучно добирался до цели. Путь обратно всегда проходил гораздо быстрее. Идти надо было на крохотную светящуюся точку глазка во входной двери. Слева от нее была моя комната, где я тут же нырял под одеяло и дрожал от восторга, что и на этот раз темные звери не достали меня. И вместе с тем было чувство, что я все же встретился с чем-то удивительным и будоражаще интересным. От пережитых волнений я быстро засыпал, а днем совершенно забывал о своих ночных переживаниях.
В детстве же, когда мне было лет пять со мной произошла одна забавная история, которая подсознательно наверняка повлияла на мое дальнейшее увлечение тьмою.
Как-то родители отправились в театр. Театр был в другом городе. И хотя для поездки туда отцовский завод предоставил автобус, ожидать их возвращения раньше полуночи было нельзя. В доме остались лишь я да кошка Багира.
Это было изящное, грациозное создание на длинных, стройных лапах. Темно-серого цвета с большими, бледно-зелеными глазами. Достаточно своенравная и самостоятельная. Видимо из-за таких представительниц кошек и стали называть «сама по себе». У нее была одна особенность — она не любила, когда я пел. Когда отец напевал что-то под гитару, она относилась к этому совершенно спокойно и не обращала ни малейшего внимания, но стоило мне запеть что-либо одному без аккомпанемента, как она прибегала, начинала тереться о мои ноги, жалобно мяукать, а если после этого я не прекращал своего занятия, то и покусывать. Не больно, но ужасно неприятно. В тот вечер, я, играл в солдатиков и горланил марш.
Смело солдаты в бой вы идите,
Смело ужасною смертью умрите.
Пусть разорвет нас бомбой на части,
В этом простое солдатское счастье.
Вряд ли я мог где-нибудь подслушать эти жизнелюбивые слова, скорее всего я сам же и сочинил их во время игры. Багира некоторое время скулила рядом, а поскольку я не собирался замолкать, стала кусать меня. Чувствуя себя в доме полноправным хозяином, я довольно грубо схватил ее за шкирку, и стараясь не дать ей оцарапать мне руки, понес в комнату родителей. Забросил внутрь, плотно закрыв за собой скрипучую дверь. После этого продолжил игру и пение. Багира, не вынося заточения и моего пения, жалобно мяукала под дверью, прося выпустить. Потом, видимо, разозлилась и стала угрожающе завывать. Я лишь довольно усмехался про себя, разворачивая полки и делая обходные маневры. Дверь закрывалась плотно, я не боялся, что кошка придет мстить. Понемногу, то ли она угомонилась, то ли я перестал замечать ее угрозы. Игра была в разгаре, когда потух свет. От неожиданности я застыл, не понимая, как такое могло случиться и надеясь, что сейчас его снова включат. Дом замер и в тишине раздался оглушительно громкий, резкий, как скрежет иглы по стеклу, скрип открываемой двери. Той самой, за которой сидела обозленная на меня кошка. Я онемел от страха. Он был беспричинный и оттого еще более пугающий. Я не видел ничего вокруг. Глаза понемногу привыкали к темноте, но видней от этого не стало. Шторы были плотно задернуты, фонарей рядом, как я уже говорил, не было. Я сидел на полу среди расставленного мной войска, которое не могло защитить меня. В голове мелькнула мысль о том, что следовало бы закрыть дверь в мою комнату, чтобы сюда не пробралась Багира, и тут мою голень пронзила острая боль и раздался торжествующий кошачий вопль. Это было так неожиданно, что я буквально обмер от страха и закричал, как резаный. Этот крик, наверное, и вывел меня из ступора. Я ударил наотмашь, но рука прошла сквозь воздух — кошка уже успела отскочить от моей ноги. Царапины сильно болели. Я вскочил и отбежал к стене, раскидывая стоящих повсюду солдатиков, споткнулся, чуть не упал. Прижался к ней спиной, двинулся в угол. Рядом раздался утробный мяв Багиры — она не собиралась так просто отпускать меня. Я добрался до угла и тут боль снова обожгла ногу. Я пнул невидимую врагиню, но лишь слегка задел ее. Сзади почувствовал что-то твердое — клюшка! Она иногда стояла здесь, если я не успевал убрать ее на положенное место в кладовке. Я схватил ее, выставил перед собой и наклонив к полу, стал ждать новой атаки. Было страшно, сердце колотилось о грудную клетку с такой силой, что боль отдавалась в горле. Где-то рядом на стене неимоверно громко в наступившей разом тишине тикали часы с кукушкой. Ноги еле держали мое ослабевшее тело. Я почему-то вдруг почувствовал себя пещерным человеком, застигнутым ночью вдали от жилища. Рядом бродил хищник, медленно сужая круги. А у меня в руках было лишь хрупкое копье против большого и сильного зверя. Для пятилетнего ребенка и разозленная кошка — страшный зверь. Говорят, что в темноте, когда почти ничего не видно, лучше совсем закрыть глаза, чтобы не отвлекаться на зрение и сосредоточиться на слухе, обонянии да и просто подсознательных ощущениях и реакциях. В таких условиях лучше всего просыпаются инстинкты, которые спасали наших предков, когда те еще даже не были людьми. Тогда я этого не знал, смотрел вокруг широко открыв глаза, но видел только густую пелену тьмы, окружающую меня. У кошек в темноте часто светятся глаза, но к моей Багире это не относилось. Во дворе послышался звук въезжающей машины, комната на секунду осветилась фарами сквозь щели в шторах и я увидел своего врага. Она спокойно прохаживалась неподалеку, в одночасье ставшая невероятно большой и ужасной. Весь ее вид говорил: «ничего, твоя палка не испугает меня, я выберу момент и снова брошусь». Вспышка погасла. От этого зрелища мне стало совсем не по себе, я едва не разревелся, но кое-как пересилил себя. Наше тихое противостояние длилось довольно долго. Наконец, кошке, видимо, надоело бездействие и она прыгнула. Я не видел, но все равно, каким-то шестым чувством, почуял ее движение. Ударил наугад и понял, что попал. Она отлетела, ударилась обо что-то, то ли о стул, то ли о ножку стола, злобно мяукнула. Я снова замер в ожидании атаки. Боль разозлила кошку и она, забыв об осторожности, бросалась еще несколько раз, но только единожды дотянулась до меня, оставив на моей ноге еще три царапины. Остальные нападения я отбил клюшкой. Под конец, я помню, меня даже охватил некий азарт, как бывает при какой-нибудь увлекательной игре. Было волнительно и весело. Страх прошел совершенно, боль почти не воспринималась, она была чем-то вроде непременной части игры, жестокой и крайне интересной.
