Анджей Заневский - Тень Крысолова
Иногда я забываю, где я, и тогда холодная грудь человеческого трупа кажется мне норой – вонючей и холодной, но все же достаточно просторной.
Наступает отрезвление. Я широко открываю глаза, втягиваю в ноздри воздух и тут же вспоминаю, что я под пиджаком, надетым на окоченевшего покойника. Пора уходить. Я высовываю нос, поднимаю кверху уши, шевелю вибриссами. А это ещё что за звук? Гудок проходящего мимо корабля.
Там, где я впервые понял, что такое жизнь, понял, что я живу, там, где я осознал, что существую, – там я тоже слышал голоса корабельных гудков… Я был ещё слеп, когда эти голоса пронзили меня насквозь, врезались в мозг, в память. Они сопутствовали первым каплям молока и первому наслаждению теплом под мягким материнским брюхом. Корабельные гудки вернулись. Я слышу их все четче и все ближе. Неужели здесь, рядом с этой покойницкой, мог причалить корабль?
Я высовываю наружу голову. Собаки нет. Нет человека. Я вылезаю. Забираюсь мертвецу на грудь. Хочу посмотреть, откуда могут доноситься звуки корабельной сирены. Вскакиваю на уже посиневшее лицо и лишь отсюда замечаю, как далеко в глубь зала тянутся окоченевшие ряды. Им не видно конца – они сливаются с серостью стен.
Гудок все громче. Я поворачиваюсь в ту сторону и вижу раздвигающуюся стену, а за ней портовую набережную и подплывающий к ней широкий борт.
Значит, морг находится в порту? А может, это мой порт?
Вдруг в дверях снова промелькнули фигуры собаки и человека. Я прячусь в ближайшем кармане. Под хвостом мне в тело врезается холодный, твердый металлический кружок.
Борт корабля ударяется о берег. Скрежещут якорные цепи. Скрипит трап. Я слышу шаги, которые раньше уже где-то слышал. Осторожно высовываю голову.
Тень Крысолова и голос его дудочки. Тот самый Крысолов, что сжигал крыс в бетонной печи, кормил ими змей, топил в реке.
Он проходит мимо меня, играя на своей дудочке. Значит, меня преследовал ещё и он, а не только тот человек с собакой. Крысолов проходит мимо меня, идет дальше. Я вижу старческую, сгорбленную спину.
Трещат суставы, скрипят зубы, шипят выходящие газы. Расширенные, вылезающие из орбит глаза следят за каждым движением флейты. Мертвый человек шевелится, кряхтит, садится, встает и, шатаясь, идет за Крысоловом.
Мертвецы идут рядами, следуя за голосом дудочки, маршируют в сторону белого корабля. Человек с лающей собакой кружит вокруг них – следит, чтобы никто не повернул обратно.
Мертвецы идут неуверенными шагами, ритмично покачиваясь в такт мелодии, которую наигрывает дудочка Крысолова. Они идут туда, куда он ведет их, идут вперед вслед за его дудочкой, а я трясусь от страха, потому что не знаю, куда он ведет их: в огонь или на дно?
Они строятся рядами, распрямляют спины, трещат, стучат, скрипят, шуршат, позвякивают.
Крысолов остановился на набережной, влез на железный ящик и продолжает играть. Мертвецы маршируют рядами прямо к ведущему на серебристый борт трапу.
Я высовываю голову и думаю: как же удрать отсюда? Войти вместе с покойниками на корабль и уплыть вместе с ними? Мой мертвец приближается к лесенке. Теперь баржа загораживает мне весь горизонт. Рядом со скрипучим трапом Седой Старик собирает металлические кружки. Я слышу, как они звенят в его протянутой ладони. И даже заставляющая шагать вперед музыка Крысолова не может заглушить этого звона.
Угрожающее ворчание собаки. Неужели она унюхала меня? Что делать? Остаться в кармане? Выскочить? Соскользнуть вниз по окоченевшим ногам и осторожно – чтобы мертвецы меня не растоптали – втиснуться в любую нору на этой незнакомой мне набережной?
Сердце колотится, во рту пересохло.
Ледяная рука вползает в карман, не обращая на меня внимания. Пальцы хватают металлический кружок, вытаскивают его и бросают прямо в раскрытую ладонь Старца, от которого разит водкой. Тот хватает монету, внимательно рассматривает её на свет – так, что глазам становится больно.
Выскочить из кармана? Остаться на берегу? Уплыть с мертвецами неведомо куда? Убежать, чтобы постоянно спасаться бегством? Как жить, если вся жизнь – бегство?
Я медленно продвигаюсь к выходу из кармана мертвеца, который уже поднимается по трапу. Он шатается, с трудом удерживая равновесие. Под нами плещется покрытая маслянистой пленкой вода. Сбоку налетает сильный порыв морского ветра. Меня охватывает страх – вот сейчас мы упадем, и корпусом корабля меня расплющит всмятку о каменный причал.
Я удивляюсь тому, что вблизи борта серые; лишь издалека они казались такими ослепительно белыми.
Крысолов все продолжает играть – жмурит глаза, завороженный своей собственной музыкой… В конце концов и он бросает в старческую ладонь блестящую монетку и быстро взбегает вверх по качающемуся трапу. Еще какое-то время я вижу, как на набережной, у железнодорожного полотна, человек с собакой стережет колонну узников. Собака принюхивается и скалит зубы.
Старик внимательно осматривается вокруг – проверяет, нет ли опоздавших. Входит на корабль, ждет ещё довольно долго, а потом поднимает трап. Гудок…
Корабль отплывает – вместе со мной и Крысоловом.
Холодный туман проникает сквозь шерсть, врывается в горло, в легкие. Моросящий дождь глухо барабанит о брезент. Сыро. От покойника все сильнее веет леденящим холодом. На его лице оседает белый иней. Корабль качается на волнах. Кругом блюют мертвецы.
Я вылезаю из кармана. По ящикам и свернутым канатам пробираюсь в рубку, где за деревянным штурвалом стоит все тот же Старик, который у входа собирал у мертвецов монетки. Я пролезаю под дверью и прячусь в старом трухлявом ящике, набитом книгами и разноцветными листами бумаги. Здесь сухо, тихо, тепло.
Я засыпаю… Мне снится, что я остался на берегу… Сон необыкновенно четок, насыщен деталями, и я время от времени даже начинаю бояться, что это вовсе и не сон.
На вымощенную гранитными плитами площадь, к освещенным, распахнутым настежь воротам подъезжают вагоны. Люди входят в них ряд за рядом. Их подгоняют человек с палкой и лай собаки. Я едва держусь на ногах от усталости и беспокойства, а тут ещё этот моросящий дождь, от которого слипаются все волоски на спине, боках, голове. Я стряхиваю холодные капли. Люди тащат узелки, чемоданы, мешки. Я влезаю в обвязанную веревкой картонку и прячусь поглубже, зарываюсь в рубашки и свитера, ещё хранящие запах покинутого людьми дома…
И вот я уже в вагоне, который катится вперед по рельсам. Голод. Жажда. Запертые наглухо двери. Грохот железных колес. Высасываю влагу из промокших волокон, растираю их зубами, глотаю. Люди спят с открытыми ртами. Это не сон, это – смерть… Некоторые уже мертвы.
Просыпаюсь от ударов о причал. Борта скрипят и трещат так, как будто корабль вот-вот рассыплется. Выбегаю на палубу, спрыгиваю на полого спускающийся вниз канат и съезжаю по нему на берег. Крысолов уже играет на своей дудочке. Мертвецы сходят по трапу на темный болотистый берег. Стены, железные ворота, колючая проволока, шлагбаумы, барьеры, тени людей, собак, кошек, крыс, птиц, змей… Мертвые чайки жмутся к лицам повешенных. Тени ворон, грачей, сорок выклевывают глаза людским теням.
Молчание. Только Крысолов все продолжает играть для тех, кто сходит с корабля. Тут все немы – лишь он дует в свою дудочку и лишь этот голос флейты слышен здесь… То быстрее, то медленнее, в такт шагам.
Я громко пищу – так громко, как только могу. Пищу, чтобы удостовериться, что я ещё могу извлекать звуки из своего горла, мордочки, ноздрей… Пищу, чтобы тени на берегу услышали меня. Мой писк и голос дудочки Крысолова отражаются от стен и камней, эхом плывут по маслянистой воде, длятся, звенят…
Неужели мертвецы не видят живых? Неужели тени людей, зверей, птиц нас не замечают? Я иду все смелее, все увереннее, ведь никто меня не задерживает, никто за мной не гонится, никто меня не преследует. По берегам растут бело-голубые цветы.
Их едят люди, клюют птицы, щиплют крысы.
Благодаря этим цветам они забывают, кем были и кем стали.
По болотам, трясинам, лугам расползаются туманы, испарения, ползут струи, белые язычки пламени, пульсирующие во тьме тени. И лишь те, что прибыли сюда недавно и сохранили ещё телесность, силу, тяжесть, к кому ещё можно прикоснуться, напоминают мне о существовании того мира, в котором они когда-то жили и из которого я так опрометчиво бежал.
Глаза стараются увидеть как можно больше, пытаются уловить неведомую опасность, заметить предостережение. Уши вылавливают писки, хрипы, скрежет, стоны, которые заглушают эхо и плеск волн о камни.
Чем дольше я здесь, тем сильнее угнетают меня царящие на этих берегах тьма и полумрак. Можно ли жить на границе, в этой постоянной светотени?
То, что я поначалу принял за тишину, это всего лишь приглушенное, тихое, тишайшее из возможных существование звуков, которых там, в своем мире, я просто не замечал, потому что их подавляли другие, более сильные, резкие, громкие, заглушающие. А здесь даже тени вызывают отзвуки, они звенят, оставляя за собой след в моих ушах. Точно так же и свет, что я до сих пор считал совершенно бесшумным, издает свои специфические звуки, оставляет за собой шорохи и эхо. Кончики ушей поднимаются кверху, поглощают звуки, доносящиеся с болот, равнин, прудов, каменных порогов, дорог, из пещер и гротов.
