Иосиф Шкловский - Эшелон
Был еще один запомнившийся мне случай контакта с отдельными представителями здешней фауны. Как-то я в заброшенном сарае на краю площадки коптил магниевый экран. Рядом местный столяр что-то строгал на верстаке. И вдруг я вижу, что по земляному полу ползет ослепительно-красивая полутораметровая змея. Она была огненно-красная с черными бархатистыми пятнами. «Жозе!» — окликнул я своего бразильского тезку. Тот оглянулся и молниеносно сделал совершенно фантастический прыжок в сторону, крича мне что-то непонятное. Затем схватил доску и с необыкновенной ловкостью зажал змее голову, сам находясь от извивающейся гадины на почтительном расстоянии. Только тут до меня дошло, что положение серьезное. Я схватил один из валявшихся на полу камней и несколькими ударами размозжил змее голову. Лицо Жозе было перекошено гримасой страха и отвращения, он весь был какой-то мокрый. Я же, беспечный невежда, сгреб змею на лопату и отправился к соседнему бараку, где трудились наши девушки Зоя и Алина. Идиотски ухмыляясь, я просунул лопату в окно и окрикнул сидевшую спиной ко мне Алину. Боже, как она запрыгала! Прыжок у нее был даже эффектнее, чем у Жозе. После того как шум улегся, выяснилось, что я с помощью тезки убил коралловую змею — одну из наиболее ядовитых змей Южной Америки! Все это могло бы кончиться совсем не весело.
После трудового дня мы, усталые и перемазанные бразильским красноземом, шли к себе в отель, принимали душ, переодевались в специально пошитые для нас Академснабом белые шерстяные костюмы и шли в обеденный зал. Наши столы были точно посредине зала, и мы все время обеда находились под взглядами жильцов отеля. Такое расположение столов было отнюдь не случайно. Администрация отеля сделала огромную рекламу предстоящему затмению Солнца, гвоздем которого было присутствие большой команды «Руссо-Советико». Это можно было понять — мы были первые советские люди в этих краях. Недавно окончившаяся страшная война как бы освещала нас своим багровым светом. Не ведая того, мы были в некотором смысле если не героями, то уж заведомо необычными людьми. Администрация отеля неплохо на этом нажилась: если до нас отель почти пустовал, то накануне затмения он был переполнен. И вполне естественно, что приехавшие сюда толстосумы за свои крузейро хотели видеть заморских диковинных гостей, так сказать, «без обмана».
Находиться под перекрестными взглядами жадно глазеющих на тебя бездельников не очень-то приятно. Особенно тяжело было мне и другим молодым участникам, не имеющим опыта светских раутов и не знавшим тонкостей правил поведения за столом. Какие уж тут тонкости, когда всю войну я воспитывал свой характер в направлении стоицизма: донести целым домой довесок пайкового хлеба… Я постоянно попадал впросак. Трудности начинались с заказа: меню было на французском языке. Дабы упростить ситуацию, я всегда садился рядом с Александром Александровичем Михайловым — начальником нашей экспедиции, что было, конечно, не так-то просто. После этого я механически повторял его заказ. Скоро, однако, я убедился, что такая стратегия порочна, так как лишает меня возможности отведать неслыханно вкусных мясных жареных блюд. Увы, наши с А. А. вкусы оказались полярно различны — он был на строгой диете. И тогда я пустился в опасную самодеятельность, в критические минуты обращаясь к начальнику за консультацией. Помню как-то я довольно безуспешно ковырял какую-то экзотическую рыбину вилкой.
— Что Вы делаете? — тихо прошипел А. А.
— Пытаюсь вилкой, ведь нельзя же ножом, — пролепетал я.
— Вот именно ножом, специальным рыбным ножом, который лежит слева от Вас!
Поди знай! В другой раз на мой какой-то дурацкий вопрос А. А. тихо, но отчетливо сказал:
— И вообще, И. С., больше самостоятельности. Нужно руководствоваться основным принципом: человек за столом должен быть как можно дальше от собаки. Собака ест вот так: А. А. низко нагнулся над тарелкой и стал, к удивлению окружающих, быстро елозить руками. А человек — вот так: он откинулся к спинке стула и держал нож и вилку в почти вытянутых руках. После такого объяснения я к А. А. больше за консультацией не обращался.[17]
Зато ленч мы пожирали в привычных и вполне естественных условиях. Еду нам привозили на машине два ливрейных официанта прямо на площадку. Грязные, как черти, сидя на экспедиционных ящиках, мы смаковали яства бразильской кухни и обучали славных ребят-официантов кое-каким русским словам.
Удивительное и необычное было буквально на каждом шагу. У этих антиподов все было не по-нашему. Как-то я стоял с Зоей в ожидании лифта. Рядом стояла кучка лощеных молодых «бразильеро» обоего пола — явно выраженных деток богатых родителей. Стоявшие в ожидании лифта молодые люди с совершенно одинаковыми черными усиками оживленно беседовали со своими девушками, одновременно почесываясь глубоко засунутой в карман брюк рукой. Зоя не знала, куда деваться, молодые же бразильянки совершенно на это не реагировали. Я пытался понять смысл их поведения, и, кажется, мне это удалось. Конечно, у них там ничего не зудело — они были стерильно чистенькие. Просто таким, по нашим понятиям совершенно непристойным, жестом они демонстрировали свою — если угодно — раскованность. Вообще понятия о приличном и неприличном в этом мире перевернуты. К примеру, есть болезни благородные и болезни непристойные. У нас в Европе чахотка — болезнь грустно-романтическая, мы ее ассоциируем с Чеховым и Шопеном. У них же это болезнь постыдная, ибо ассоциируется с трущобной нищетой фавел. Зато венерические болезни в Бразилии вполне пристойны и даже отдают некоторым шиком, особенно когда больной лечится у известных врачей. Вообще лечиться считается весьма престижным, ибо это наглядный показатель имущественного ценза…
Между тем работа на площадке кипела. Мы уже вкалывали и днем, и ночью, цейтнот был страшный. Особенно неистово трудился мой товарищ по комнате в отеле Александр Игнатович Лебединский — он почти не спал, изнемогая в единоборстве со своим слишком переусложненным спектрографом. Недаром в местной прессе была помещена его очень смешная фотография с подписью: «Это профессор Саша (Sasha) — изобретатель машины с девятью объективами». И как всегда, на всех затмениях, площадку украшали похожие на огромные мостовые фермы опоры установки А. А. Михайлова для наблюдения эффекта Эйнштейна — отклонение луча от звезды при прохождении его около края солнечного диска. К 20 мая все было в ажуре — для поддержания порядка на сверкающую чистотой площадку пришел наряд полиции. Увы, за пару часов до затмения откуда-то пришли тучи, хотя целый месяц до и много недель позже погода была идеально ясной.
На душе тоже было пасмурно, но мы держались. Я храню снимок, где изображен играющим с Гинзбургом на расчерченной пыльной земле в какую-то местную игру, аналогичную «крестикам и ноликам». Снимок сделан кем-то точно в момент полной фазы — не так уж бывает тогда темно, как многие думают… К вечеру я от удара судьбы уже «оклемался», понимая, что не единым затмением жив человек и что, как любил выражаться Григорий Абрамович Шайн, «не человек создан для субботы, а суббота для человека». Все же разбирать с огромным трудом собранные, так и не сработавшие установки, опять заниматься осточертевшими упаковочными работами, находить куда-то запропастившиеся детали — дело невеселое. В разгар этой деятельности мы узнали, что администрация отеля через пару дней устраивает бал для своих гостей и участников иностранных экспедиций. Кроме нашей, были еще американская, финская, шведская, чешская и еще какая-то экспедиция — кстати, бразильской экспедиции не было по причине отсутствия астрономической науки в этой огромной и богатой стране.
Бал обещал быть роскошным, что по замыслу устроителей должно было в какой-то степени скомпенсировать подлость погоды. Жильцы отеля с южноамериканским темпераментом готовили обширный концерт самодеятельности, участвовать в котором пригласили и иностранных астрономов. И тут мне пришла в голову необыкновенно коварная идея.
Дело в том, что в составе нашей экспедиции был некий «освобожденный товарищ», который должен был обеспечить — как это поделикатнее выразиться? — идейную выдержанность нашего поведения. Звали его Михаил Иванович, был он худой и длинный. Умом не блистал, дело свое делал ненавязчиво, короче говоря, могло быть гораздо хуже… Водилась за Михаилом Ивановичем одна маленькая слабость: обладая жиденьким тенорком, до самозабвения обожал петь.
— Все-таки нехорошо, Михаил Иванович, — вкрадчиво сказал я ему, — что наши люди совсем не участвуют в предстоящем концерте самодеятельности. Здесь подумают, что советские ученые — сухари и роботы. По этой причине возможны даже всякие антисоветские инсинуации!..
— Но у нас нет талантов. Кто из наших смог бы выступить? — клюнул Михаил Иванович.
