Хавьер Мариас - Все души
Впоследствии я видел одну фотографию Госуорта, которая более или менее – насколько можно судить – соответствует описанию его внешности, оставленному самим Дарреллом в том его очерке: «…среднего роста, бледноват, худ; кончик носа со вмятинкой, что придавало лицу выражение вийоновского лукавства. Глаза у него были карие, блестящие, чувство юмора не пострадало от литературных злоключений». На единственной фотографии, виденной мною, Госуорт снялся в мундире RAF,[34] в углу рта – незакуренная сигарета. Воротник сорочки широковат, а узел галстука узковат, впрочем, тогда и носили узкие. Орденская ленточка. На лбу – продольные морщины, отчетливые; под глазами не столько круги, сколько складочки; во взгляде смешались не то лукавинка хитреца, не то живой интерес, не то мечтательность, не то ностальгия. Лицо открытое. Взгляд чистый. Ухо весьма оттопырено. Возможно, прислушивается к чему-то. Наверное, находится в Каире, а может, на Среднем Востоке, нет, пожалуй, в Северной Африке (французские колонии), и дело происходит в 1941, 1942 или 1943 году, возможно, незадолго до того как был переведен из эскадрона «Spitfire»[35] в Desert Air Force[36] Восьмой армии. Сигарете недолго ждать зажигалки. Ему лет тридцать, но выглядит постарше, чуть постарше. Поскольку знаю, что он умер, вижу на фотографии лицо умершего. Немного напоминает мне Кромер-Блейка, хотя у этого, последнего, волосы поседели до белизны – преждевремено, – и усы, которые он то отпускал и носил в течение нескольких недель, то сбривал и ходил безусый в течение такого же примерно времени, были у Кромер-Блейка тоже седоватые или, по крайней мере, с серебряными нитями, в то время как у Госуорта и то и то (и усы, и волосы) темнее. Выражение глаз у обоих похожее, ироническое, но ирония Госуорта благодушнее, нет в ней ни следа сарказма, или гнева, или предвестия вспышки, даже хотя бы ее вероятности. Мундир выглажен кое-как.
Еще я видел фотографию его посмертной маски. Когда она была сделана, Госуорт уже успел отказаться от возраста и от подвластности течению времени, но перед этим был человеком в возрасте пятидесяти восьми лет. Маску снимал Хью Олафф де Вет 23 сентября 1970 года, в тот же самый день или на другой день после того, как Госуорт умер в Лондоне, в том же районе Кенсингтон, где родился. Его старый друг по службе в Каире, сэр Джон Уоллер, поднес эту маску в дар Poetry Society,[37] но этому доказательству дружбы суждено было стать посмертным, оно слишком запоздало. У того, кто был Джоном Госуортом и Теренсом Айаном Фиттоном Армстронгом, и Орфеем Скраннэлом, и Иоанном I, королем Редонды, а также иногда просто Фиттоном Армстронгом, или Дж. Г., или просто Г., глаза теперь закрыты, и взгляда нет никакого. Складки под глазами превратились в мешки, морщины на лбу размылись (череп словно раздулся), и такое впечатление, будто ресницы у него стали гуще, – возможно, просто потому, что веки опустились навсегда. Шевелюра кажется белой (может быть, потому, что маска отлита в гипсе) и немного отступила назад по сравнению с сороковыми годами, временем, когда его молодость кончилась и когда он воевал против Afrika Corps.[38] Усы как будто стали гуще, но свесились вниз, это колючие усы и в то же время обвислые, усы отставного вояки, которому надоело их подкручивать. Нос разросся, раздался вширь, щеки обмякли, лицо отекло, стало одутловатым, унылым. Наметился двойной подбородок. Лицо умершего, сомневаться нечего.
Но с этим вот посмертным лицом, он, надо думать, скитался по улицам Лондона, в пальто либо в пиджаке, какие всегда исхитряются добыть английские христарадники. Размахивал, должно быть, бутылкой, показывал себе подобным свои произведения в коробках для уцененных книг на Чаринг-Кросс; и не мог купить этих книг, и собеседники ему не верили. Рассказывал, должно быть, о Тунисе и Алжире, об Италии и Египте; и об Индии. Объявлял себя, должно быть, королем Редонды, к вящему их веселью. С этим лицом спал, должно быть, на скамейках в парках, с этим лицом попал в больницу для бедных, как сообщал словарь, специализировавшийся на литературе ужасов и на фантастике, и с этим лицом был не в состоянии протянуть за подаянием руку, некогда владевшую пером и водившую самолеты. Возможно, был, как все британские нищие, гордым и яростным, грубым и высокомерным и не умел просить для себя самого. Наверняка пил и в конце жизни провел в Италии не годы, а лишь несколько недель в горах Абруццо, в Васто, где ударился в последний загул, но я об этом загуле ничего не знаю. Ударился в последний загул – так написал в своем письме субъект из Нэшвилла, я ему не ответил. Не нашлось другого Госуорта, который спас бы этого, не нашлось восторженного и многообещающего юного литератора, который попытался бы образумить его и заставить снова взяться за перо (может быть, потому, что никто его творениями не восхищался и никому не хотелось, чтобы он продолжал писать), не нашлось никого, кто хлопотал бы за Госуорта и выпросил бы для него пенсию в Royal Society of Literature, куда его когда-то избрали и где он был самым молодым членом. И не нашлось ни одной женщины из множества тех, что у него перебывало, которая умерила бы его страсть к скитаниям или хотя бы сопровождала в этих скитаниях. Так мне думается. Где они сейчас живут либо покоятся, эти женщины, встреченные им на британском острове или в британских колониях? Куда делись его книги, которые он умел опознавать с первого взгляда в лабиринтах пыльных и расставленных как попало стеллажей – подобно тому как умел это делать я в лавке четы Алебастр, в лавках стольких других букинистов Оксфорда и Лондона? (Да, и я тоже: мои проворные персты в перчатках едва касались книжных корешков, пробегали по ним быстрее, чем мои же глаза, – как у пианиста в glissando[39] – и всегда умели найти то, что я искал, так что мне не раз казалось: не я ищу книги, а они меня ищут – и находят). Скорее всего, его книги вернулись в тот мир, куда возвращаются все книги или большая их часть, в терпеливый и безмолвный мир старых книг, откуда они выбираются лишь на время. Может статься, какая-нибудь из тех, что у меня есть, так же как «Backwaters», побывала в руках у Госуорта, была куплена им и тут же снова продана, чтобы было на что позавтракать либо распить бутылку, а может быть, ей повезло, осталась на долгие годы у него в библиотеке либо сопровождала его в Алжир и Египет, в Тунис и Италию и даже в Индию; и была при нем во время военных действий. Может быть, кто-то из нищенствующих висельников, с которыми я каждодневно по несколько раз сталкивался на улицах Оксфорда, и которых уже узнавал, и которых побаивался, и в которых, из-за мимолетного и легкого сдвига в моем сознании, узнавал самого себя в каком-то довременном (или не столь уж довременном) отражении, был когда-то владельцем книг. Возможно, кто-то из них когда-то писал книги либо преподавал в Оксфорде; и у кого-то из них была любовница – чья-то жена, чья-то мать, – вначале навязчивая, а потом уклончивая и бесцеремонная (когда мать в ней возобладала); а кто-то, может, прибыл откуда-то из южных краев – с органчиком, потерявшимся, почему бы и нет, при разгрузке в Ливерпульском порту, и предначертал судьбу тому, кто еще не успел забыть, что нельзя возвращаться вечно.
* * *Все эти вопросы я задавал самому себе – задаю и поныне – не из сострадания к Госуорту; Госуорт – всего лишь псевдоним человека, которого я не знал и тексты которого – единственное, что от него мне досталось, что у меня перед глазами, кроме двух фотографий, прижизненной и посмертной, – мало что мне говорят; нет, я задаю себе эти вопросы из любопытства с примесью суеверия, из-за того, что – за бесконечные послеполуденные часы скитаний по Оксфорду в пору весеннего Троицына триместра – убедил себя, что кончу тем же, чем кончил он.
Английская весна особенно томительна для тех, кого и так томит тоска, потому что, как известно, дни в это время становятся длиннее неестественным образом, то есть не так, как это может произойти и происходит в Мадриде и в Барселоне в ту пору, когда близится и наступает весна. Здесь, в Мадриде, дни становятся долгими до бесконечности, но дневной свет меняется непрерывно, появляются все новые оттенки, свидетельствующие, что время движется вперед, тогда как в Англии – и севернее – часами не замечаешь никаких перемен. В Оксфорде дневной свет один и тот же с половины шестого пополудни, когда его начинаешь замечать, потому что прекращается всякая видимая деятельность – в этот час закрываются лавки, а студенты и преподаватели расходятся по домам, – и свет этот не тускнеет, пока, наконец, – уже после девяти – солнце не заходит неожиданно и разом, словно выдернули штепсель; остается только призрачный дальний отсвет, и те, кто вечером намерен поразвлечься, в нетерпении выскакивают на улицу. Этот неменяющийся свет, усугубляющий неподвижность и несдвигаемость места, вызывает ощущение, что стоишь как вкопанный и вдобавок находишься вне мира и вне времени еще в большей степени, чем обычно в Оксфорде, как я уже объяснял. Во время этих бесконечных часов делать абсолютно нечего, если ужин при дневном свете исключается, как, разумеется, в моем случае.[40] И ждешь. Ждешь. Ждешь, когда же все скроет желанная тьма, когда исчезнет этот свет, неуверенный и вялый, и мира слабосильный механизм начнет вращаться вновь, и кончится затишье, сидение дома перед телевизором или у радиоприемника; в эту пору даже книжные лавки – куда можно наведаться, где чувствуешь себя активным, полезным и в безопасности – и те закрыты. Покуда солнце пребывает в параличе, доны отдыхают у себя в покоях при колледжах либо ужинают за своими высокими столами, а студенты запираются у себя – готовиться к экзаменам либо готовить себя к какому-то увеселительному походу, в который отправятся, едва уверятся, что стало темно. В эти замедленные, застывшие на месте часы оксфордского весеннего предвечерья город более, чем в любое другое время суток, находится во власти всех госуортов нашего времени. Они завладевают им, пока длятся, становясь вечностью, эти нескончаемые псевдосумерки, которые решаются потревожить только бессчетные колокола города – его религиозное прошлое, – наперебой звонящие к вечерне. Нищенствующий люд не пойдет домой, не возвратится в колледжи, их не пригласят на high table. И не думаю, чтобы они спешили в церковь на зов колокола. Продолжают свои беспорядочные скитания, хотя зрелище безлюдных улиц при полном дневном свете приводит их в замешательство, и они замедляют шаг, чтобы расплющить под башмаком жестяную банку или затоптать газетный лист, взметенный ветром: поощутимее убить время, которое они и так убивают с того момента, как проснулись.
![Юлия Вегилянская - Час "Х": Зов крови [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
