Михаил Левитин - Богемная трилогия
— Зачем вы это сделали, ну, зачем вы это сделали? — продолжал бушевать генерал. — Зачем вам понадобилось беспомощного человека таскать за собой в вагоне по Украине?
— Он умер, — тихо сказал старик.
— Конечно, умер, а о чем мы тут с вами битый час говорим?
— Не кричите на меня, — попросил старик. — Пожалуйста, не кричите на меня.
Раньше он никогда так не отвечал, при первой их встрече, двадцать лет назад, он вошел в кабинет наглый, развязный и потребовал, чтобы следователь снял пиджак.
— Снимите пиджак, — сказал он. — Тогда мы будет говорить на равных, в пиджаке у вас партбилет, я беспартийный, снимите пиджак.
А теперь сидел тихий, пристыженный, даже жалко, неужели победа?
— Вы друга убили, вот что! Вас бы надо снова посадить, да нет состава преступления, статьи такой нет.
Отец говорил: «Что вы хотите — в мавзолее труп, вот он и смердит на всю страну», — а Михаила больше нет, нет больше Михаила. В магазине отца тепло, никто уже не помнит, как согревают настоящие вещи, тепло втиснуться между бюро красного дерева и буфетом восемнадцатого века, он толкнул буфет дружески плечом, тепло разглядывать в медный микроскоп собственный грязный ноготь и слушать, как сочиняет отец покупателю очередную небылицу про буфет, что он из губернаторского дома, что он не имеет права держать так долго в магазине историческую вещь. Он набавлял цену, отец, а буфет слушал, и мальчик слушал, и покупатель, они были заговорщики все трое, а Михаила больше нет.
— Его отпела степь, — сказал старик. — Дай вам Бог такую смерть.
— Вы себя слышите, старый человек? — крикнул генерал. — Вы себя слышите?
У генерала были консультанты по искусству. Он знал биографию каждого. Кто из страха, кто из подлости, кто из романтики работали в ведомстве. У самого же генерала отношение к культуре с самого детства было уважительное. Знал он мало. И только постепенно культура стала для него предметом, а не облаком. Причастным себя к ней он не считал, как не считает себя дворцовый охранник членом царской фамилии. Он и был охранник, но не коровника, а всего великолепия. Разные типы попадались. В основном неудачники или пьяницы. Но были люди Фортуны, фортуны с большой буквы, а что им было надо, генерал не понимал. Он только чувствовал, что им надо больше того, на что человек мог претендовать, они зарывались. И тут он сильно бил таких по рукам. Нет, вначале он пытался понять, договориться, но потом бил страшно.
Он шел за такими неотступно, ему был известен каждый шаг таких. Быть отмеченным природой и тратить себя на такое! Генерал не понимал. И после мучительных попыток понять догадывался, что это не размышление уже, а расследование и пора сопоставлять факты.
— Такая гадость! — говорил он дома жене. — Такая гадость.
А что имел в виду, объяснить не мог.
Речь шла о чем-то недостойном человека или человеческого таланта, речь шла даже не об импульсивности, это в творце еще можно понять, он называл своих подопечных творцами, речь шла о каком-то гигантском плане саморазрушения.
Талантливый человек уже не принадлежал сам себе, он не должен был забыться настолько, чтобы не заметить, что на него смотрят другие. Он был примером, а становился примером саморазрушения. Нельзя было допустить этот произвол, растрачивание сил черт знает на что, это дурацкое понимание свободы, которую консультанты насмешливо называли богемной. Генерал не смеялся, он был уверен, что полезен им, всем этим легкомысленным вундеркиндам, всем этим облезлым гениям, они нуждались в нем больше, чем кто-либо, хотя об этом и не подозревали. Он был сигнал опасности, тормоз, это им казалось, что летят по жизни лихо и беспрепятственно, на самом деле он дублировал каждое их движение, как автоинструктор на параллельном тормозе, не давал погибнуть.
Так что он не только спасал материальное, так сказать, реальное богатство государства: картины, ценности — он пытался спасти духовное.
Да, многое воспринималось по верхам, а он был человек основательный, и невозможность проникнуть раздражала. Очень трудно привыкал к консультантам. Их услуги оплачивались как бы его достоинством, не генеральским — человеческим. Стыдно притворяться понимающим, а предметов было много. В основе каждого лежала страсть, вдохновение. И когда он понял, что предметов искусства ему не освоить, взялся за людей. Тут он чувствовал себя специалистом, да и люди были такие же, как все, правда, с небольшой червоточинкой, так вот самое интересное было эту червоточинку разгадать. Он делил интеллигентов на чистых и с червоточинкой. Он предугадывал муку, предстоящую тем, вторым, и все делал, чтобы отсрочить ее, очень часто он чувствовал себя целителем.
Со стариком было, как с тайфуном: видишь точку на горизонте, понимаешь, тайфун приближается с невероятной скоростью к тебе, но стоишь оцепенело и ждешь каждый раз в одном и том же месте зарождение тайфуна, стоишь, опустив руки.
Он знал о старике все. У старика уже не было собственной биографии, она принадлежала генералу, старик об этом не подозревал, но натура продолжала принадлежать старику. Какая-то непостижимая, надменная натура, спесивая до крайности и добрая до чрезвычайности, во всем и всегда непоследовательная, но все же действующая по плану. Собственному или завещанному? Возможно, завещанному, но где этот план — на бумаге или в голове у старика, как прочитать? Это генерал не знал и бился, бился, злился и бился, злился и бился.
Старику мало было мировой славы, хотел искупаться в дерьме, вкусить, так сказать, остренького, и все он впутывался в какие-то истории с подделкой «малых голландцев», в махинации с драгоценностями. Конечно, его испортил отец, этот маклер, лавочник, торговец антиквариатом, владелец собственного публичного дома в Киеве под названием «Семейный уголок», хорош семейный уголок, и как это отца не расстреляли в двадцатых!
Сын вырос талантливый, конечно, но шлейф спекулянтства тянулся, тянулся, нутро давало себя знать, он спокойно ценную вещь видеть не мог, он ее приобретал, а потом, как безумец, дарил без разбора, иногда тем, кого любил, иногда первому встречному. Нет, чудно, чудно, самоубийца, руки у него золотые, ему позавидовать можно, и как с такой головой, такими руками заниматься всем этим паскудством?
«Ах, все, что нельзя, — все можно», — сказал он когда-то генералу. Чудовище! Вы только вдумайтесь, ведь это целая умопомрачительная программа, замысел, его надо унять, а мировая печать вопила: «Оставьте гения в покое!» Это кто кого не оставляет в покое, хотел бы я знать!
Прощай, генеральство, если тебе не дано понять простых вещей!
Теперь о гениях. Механизм создания гениев формально давно уже был понятен, консультанты объяснили: сначала слушок, заметочка на родине, затем как бы случайная перепечаточка там, на Западе, а дальше все катилось как снежный ком, в течение двух-трех лет создавалась репутация, потом они перекачивали произведения гениев туда и брали деньги за это, все понятно, но почему и как срабатывал этот механизм, оставалось непостижимым. Получалось, что человек на Западе добровольно соглашался оставить себя в дураках. Чем этот творец лучше того? Что в нем такого объективно ценного, чтобы считаться товаром? Что — вечного? Эмоции? Они возникают на волне общего восторга и мало значат. Уважение вызывал у генерала только возраст вещи, старина, здесь он еще мог понять, разобраться. Если вещь сохранилась, не испортилась, это работа, это надо спасать. Но они и тут кощунствовали, создавали такие искусные подделки, обесценивали подлинные вещи, самоутверждались, и опять возникали консультанты, сличали, умничали. Они все знали, насмешники, он негодовал, как мальчишка, на это расточительное отношение к собственным талантам, разбазаривание себя.
Были ли за всем этим деньги? Несомненно. Но только ли они? Нет, было вечное мальчишество, желание покуражиться и обвести вокруг пальца его, генерала, а этого он уже не прощал.
Старик же сам себя называл гением, другие называли его гением тоже, а, по-моему, не гений он, а стихия, больше ничего. А вдруг стихия и есть гений?
Здесь начиналась мистика, а это уже было по другому ведомству, туда генерал не вступал.
— Кто вы такой? — спрашивал он старика.
— Я стакан, которым забивают гвозди, — отвечал тот.
— Зачем вам все это нужно?
— Мне ничего не нужно — нужно вам.
— Славы ищете?
На этот вопрос старик отвечал таким презрительным взглядом, что генерал отводил глаза. «Вы мне надоели, генерал, ох, до чего же вы мне надоели, случайный человек, пристаете с глобальными вопросами, да если хотите, нам судьбой даже случайной встречи не предназначалось, даже в трамвае, а тут сидим, двадцать лет сидим, только я иногда после наших бесед один сижу, пока вы на свободе разгуливаете. Ну и как, совесть не мучает вас? Или рады, что освободились на время? Ну а как истина, в результате моей отсидки напали на что-нибудь? Зачем вы, зачем я, например? То-то, ваше превосходительство, кто вступил на тропу размышлений — погибнет, надо действовать, действовать. Действовать тем, кто бежит, и тем, кто догоняет. Надо бежать, проклиная и виня друг друга. Удивительно! Убийца всегда возмущается тем, кто хочет догнать его и убить, догнавший и убивший проклинает потом убийцу. И во всем виноват каждый: и преследуемый и преследователь, только один считает себя вправе действовать, потому что его в спину толкает государство, другой же действует по наитию. Защищать и оправдывать можно только детей, товарищ генерал, взрослые защиты недостойны».
