Михаил Левитин - Богемная трилогия
— Идите. — Он отстранил и эту женщину. — Время обеда, я принес бульон, ему нужно, я буду поить его бульоном.
— Смотрите чтоб не захлебнулся, — лениво согласилась та, уходя. — Третий день без сознания.
Старик присел на матрац к Михаилу.
— Ну, я приехал, — сказал он. — Я приехал забрать тебя.
На одноклассников он не оглядывался, он не любил приставал, конечно, он мог вывести их всех но пиджак у него один.
Дауны и недоумки почтительно молчали у него за спиной.
— Ты сейчас переоденешься, — сказал он Михаилу. — И мы пойдем, здесь тебе делать нечего. Ты слышишь меня?
Старик потянул больного за плечо, повернул на спину. Тот смотрел и не видел старика. Он был в легкой паутине, как гусеница при зарождении кокона.
— Ну, ну, не притворяйся. Это я, Георгий, и я уже все решил за тебя.
Больной прикрыл веки — то ли соглашался уйти, то ли решил остаться в коконе навсегда. Старик оглянулся. Дауны и недоумки смотрели на него с жалостью. Старик почувствовал себя опозоренным.
— Сейчас, — буркнул он им, — увидите. — И, наклонившись к уху Михаила, зашептал: — Пусть Гамлета поднимут на помост, как воина, четыре капитана.
И еще раз, и еще. Веки вздрогнули. Голубой цвет возвращался уже начинавшим обесцвечиваться прекрасным глазам больного.
— Это ты, Георгий? — спросил он.
Дальше все было проще, дальше все было совсем просто, помогала палата, один в ситцевых трусиках, грязной маечке, пятидесятилетний двоечник, следил, чтобы не появился персонал, двое других аккуратно поддерживали Михаила, пока старик натягивал на него пиджак, еще один с расстегнутой ширинкой беззвучно плакал, не переставая жевать пряник который он нашаривал под подушкой и доставал, ломая украдкой.
Палата прощалась с этим кротким, три дня назад привезенным больным, который так и не сказал никому ни единого слова. Ясно было одно — его увозили отсюда живым.
— До свидания, пацаны, — сказал старик. — Теперь просьба — не провожать, посидеть тихо каких-нибудь полчаса. Ты, — обратился он к дауну, — прикроешь нас. Пошли.
У самою выхода в перспективе коридора стояли мужчина в безрукавке и женщина в белом летнем костюме. Наверное, врачи, еще не заступившие на дежурство. Они нравились друг другу, их можно было обойти, они ворковали.
— Кто?! — раздалось сбоку, и старика схватили за локоть.
Та самая первая санитарка стояла перед ним.
— Я тебя сейчас! — прошипела она. И тут старик улыбнулся.
— Тише, баушка, — сказал он, он именно так и сказал — «баушка». — Что ж ты, баушка, людей не узнаешь?
Что-то дрогнуло в старухе, она распрямилась, сбросила напряжение, взглянула на них растерянно.
— Ты жди нас, Вова, — сказал старик дауну, — мы к тебе каждую неделю ходить будем, не скучай. На, — сунул он в руку санитарке десятку. — Булку Вове купи, пряников. Эх ты, баушка, баушка.
— Кто эти люди? — спросил человек в безрукавке, когда старик, волоча Михаила, поравнялся с ними.
— Свои, — ответила она неожиданно. — Здравствуйте, Евгений Павлович. Это свои.
И пошла за стариком.
— Прощай, брезентовая, — лукаво шепнул тот, выходя.
— Почему — брезентовая? — опешила старуха.
Он оглядел ее всю. Конечно, брезентовая: фартук, сапоги, платок.
— Сними брезентовые рукавицы! — грозно приказал старик. И молнии сверкнули из глаз его.
И еще долго разглядывала она свои старые ладони, пока не убедилась, что они действительно похожи на брезентовые рукавицы с налипшими на них кусочками грязи и цемента.
Все было предусмотрено. Спальный вагон скорого поезда Одесса — Киев, надежное офицерское купе, здесь часто покачивались на плечиках кителя красавцев-моричманов, и веселая блондинка, прикрыв дверь, поправляла прическу перед зеркалом, пока попутчик выходил в коридор покурить.
Георгию и Михаилу предстояла совсем другая ночь.
— Я отвезу тебя в Сосницы, — сказал старик. — Помнишь Мартына Петровича, ну того одноногого, у которого «Запорожец», он нам еще ковры гуцульские в Киев привозил, должен помнить, свистеть он тебя учил.
Михаил лежал на полке, смотрел беспомощно и тревожно.
— Мы с тобой богачи, — неожиданно страстно зашептал Георгий. — Сумасшедшие богачи. Помнишь «Полтаву»? Богат и славен Кочубей… Так вот, я нашел этот клад.
И тут, тихонько постанывая под дребезжанье колес, засмеялся больной, неясно было — он ли смеется, колеса ли.
— Ну да, — повторил старик. — Пока не отрыл, но главное, что нашел.
Каждое движение, каждый всплеск причиняли боль, но не смеяться было нельзя, прорвало что-то в душе и приливало, приливало.
— Бред, — глядя на друга, шептал больной. — Боже мой, Кочубей, Полтава, какой бред.
— Ага, дошло! — обрадовался старик. — Значит, ты здоров, старый обманщик! И вовсе не бред. У меня давно возникло предположение, что, если внимательно читать русскую классику, она выведет тебя на клады.
— Ты же книг не читаешь…
— Книг — да, но это Пушкин. Он сам о кладах мечтал, что ты хочешь, вечное безденежье. Так вот, клады в кладке тамошней сорочинской церкви, это точно, ты не знаешь!
— Ты хочешь, чтобы я помог тебе долбить кладку?
— Дурачок! Ты будешь только морально содействовать, сочувствовать, так сказать, а сделаю все я и местный попик, он веселый пьяница, этот попик, он согласится, а государство от меня х… получит! — неожиданно закончил он. — Ты есть хочешь? Я на вокзале пирожки с творожком купил, сейчас чай принесут, ах ты, душа моя!
В купе было тесно от внезапно приобретенных кочубеевских богатств, от жаркого соседства с Пушкиным, богат и славен Кочубей, от всего этого счастья, когда молодость вернулась и друга ты увозишь от беды.
«А вдруг я бессмертен?» — подумал старик. И подмигнул Богу.
2Чаша стояла посреди двора. С восьми утра в нее начинало проникать солнце. К полудню чаша наполнялась им до краев.
Мальчик смотрел на чашу, и лицо его розовело.
Князь понимал, что его вынуждают сделать подарок. Такие подарки не делают. Может быть, погрозить мальчику пальцем?
Просил не мальчик. Просили локти на парапете веранды, ладони у щек, глаза.
— Она надтреснут, — беспомощно сказал князь.
— Я знаю, — ответил мальчик.
— В нее ничего нельзя налить, — сказал князь.
— Я знаю, — ответил мальчик.
Князь вздохнул. Дети князя жили в Америке, жена умерла, некому было отогнать мальчика от веранды.
— Как тебя зовут? — спросил князь.
— Георгий.
— Твое имя, как гром в горах. Геор-р-ргий. Кем ты хочешь быть, Георгий, когда вырастешь?
— Царем.
Мальчик отвечал серьезно. Глаза его светились. Он смотрел на чашу.
Князь понял — чаша нашла своего подлинного владельца.
— Что ты будешь делать с ней, если я тебе ее подарю?
— Буду смотреть на нее всю жизнь.
— Нельзя смотреть всю жизнь на одну вещь.
— Можно, — ответил Георгий, — если она красивая.
Мальчик нес чашу на вытянутых руках. Прохожие обходили его стороной и оглядывались. Чаша тяжелая, из яшмы. Мальчик принес чашу домой и поставил перед отцом.
— Это очень дорогая вещь, — сказал отец.
— Она надтреснута, — ответил мальчик.
— Откуда она у тебя?
— Мне дал ее князь.
— Где ты нашел князя?
— На Подоле.
— Почему ты решил, что это князь?
— Ты сам сказал мне, папа, что этот человек богат, как князь.
— Сколько я должен ему за это?
— Нисколько, папа, он дал мне эту чашу бесплатно.
Отец долго смотрел на мальчика, пытаясь понять. Потом что-то понял и успокоился за сына наперед: на всю предстоящую тому трудную жизнь. Притянул к себе, поцеловал в лоб.
— Беги, мой мальчик, — сказал отец.
3— Вот вы — всемирный человек, художник, — сказал следователь. — А я испытываю к вам брезгливость.
Старик молчал. Он с презрением относился уже к самой мысли говорить в этом кабинете о смерти Михаила. Исполнитель Каварадосси тоже давно захлебнулся, надо бы его партию передать кому-нибудь другому.
Старик молчал. Вот уже двадцать лет он разглядывал этот кабинет, и за все двадцать лет в кабинете ничего не изменилось, до чего же товарищ генерал боится изменений. Сейчас кабинет залихорадит, и они оба, как в салоне комфортабельного авиалайнера, в котором он никогда не летал, наберут высоту и полетят, полетят. Так они летят вместе уже двадцать лет. Что ж, попутчиков не выбирают.
Когда-то он метался по салону в поисках выхода, но потом понимал, что они в полете, и успокаивался. Да, здесь уютно, в конце концов, комфортабельно, привычно. А Михаила больше нет.
— Зачем вы это сделали, ну, зачем вы это сделали? — продолжал бушевать генерал. — Зачем вам понадобилось беспомощного человека таскать за собой в вагоне по Украине?
