Эмине Эздамар - Мост через бухту Золотой Рог
— Wait![37]
Я шепотом просуфлировала девушке:
— Wait!
Девушка сказала «wait», и парень честно стал ждать, и она тоже. Оба были обнаженные, закатное солнце освещало их сбоку, согревая парню спину и живот, а девушке только живот. Но груди девушки никаких «wait» слушать не желали. Глаза согласны были ждать, а соски нет. Я смотрела на соски девушки, а девушка смотрела в глаза парня. Глаза девушки настолько в его глаза погрузились, что ей казалось, она видит только один огромный глаз. Солнце издало грустный прощальный вздох и медленно удалилось, убрав лучи с их обнаженных тел. Теперь, в тени, они оба встали и одновременно начали одеваться. Проходя мимо фотографий на письменном столе, девушка спросила:
— Who is this girl?
— She's my wife, she's in England this time,[38] — ответил он.
Девушка застегнула на себе куртку. Они поехали на машине, и девушка любовалась Парижем и профилем парня. Вот промелькнула и тут же скрылась освещенная Эйфелева башня, и снова профиль парня. Люди шли по улицам, со странными, очень длинными батонами в руках они неспешно возвращались домой. Парень и девушка зашли в какой-то ресторан и сели за столик. Длинный батон, с какими все шли по улицам, лежал перед ними в хлебнице уже нарезанный. Парень взял кусок и, словно они оба птицы, раскрошил его на мелкие кусочки и стал этими крошками девушку кормить, рассказывая при этом о Лорке, великом испанском поэте. Он прочитал одно из стихотворений этого Лорки: «Hei luna, luna, lunada».[39] Оказалось, luna по — испански тоже «луна». Он переводил: цыгане украли луну, нарезали на ломтики и сделали себе из них серьги. Ресторанчик был маленький, с подгулявшим полом. Пожилая хозяйка принесла им еду и ушла за стойку, продолжив там мыть посуду; ресторанчик назывался «Ше Мари». Входная дверь почти не закрывалась, то и дело в ресторанчик входили люди и с таким громким хрустом впивались в куски багетов, что за этим хрустом не слышно было их голосов. За столами все вокруг ели улиток. А есть их — совсем не простое дело. Однажды в детстве я наблюдала, как мои родители собирали в лесу улиток, они были ужасно липкие и оставляли на мокрых листьях и на земле слизистый след. Родители собрали их в кастрюлю и залили на ночь водой. По их словам, улитки в воде должны были впасть в беспамятство и отдать свою слизь. Наутро мы проснулись оттого, что повсюду вокруг нас ползали улитки. Объединенными усилиями они исхитрились приподнять крышку, выползти из кастрюли и теперь оставляли свои клейкие следы по всей квартире, на стенах, на полу, повсюду. Мама сказала, она теперь ни за что не сможет есть этих улиток, раз они побывали гостями в нашем доме. Мы собрали всех улиток, бережно завернули их в мокрые тряпки и отнесли обратно в лес. Девушка хотела рассказать парню эту историю по-английски, но многих слов не знала, поэтому продолжала есть молча. Они оба ели молча, только иногда смеялись. Хозяйка приходила, приносила на стол и убирала со стола разные вещи, производя при этом даже легкие шумы, но ничто не могло отвлечь парня и девушку друг от друга. Предметы на столе перед ними появлялись и исчезали, парень брал бутылку, подливал воды или вина, но ни эти движения, ни эти звуки не могли нарушить их уединенности. Они оба успевали заметить цвет вина, услышать бульканье воды, но ничто не могло оторвать их друг от друга. Все предметы вокруг были здесь только ради них, а не они ради предметов.
Когда они уходили, парень снял с крючка свой белый плащ и снова, как тореро, небрежно набросил его себе на плечо. Потом они подошли к машине, в стеклах которой сияло отражение Эйфелевой башни. Но девушка даже не обернулась. Однако тут парень заметил, что взял с вешалки в ресторане чей-то чужой плащ, потому что его плащ валялся в машине на заднем сиденье. Он оглядел на себе этот чужой плащ, сказал «It is o'kay»[40] и так, с двумя плащами, они и поехали в университетский городок. Когда вышли из машины, снова шел дождь, в столбах света от автомобильных фар он опять падал мириадами светящихся игл. Парень взял один из плащей и снова укрыл им себя и девушку, как палаткой, и снова по этой палатке застучали капли. Дождь был какой-то добрый, ласковый. Было ужасно приятно в промокших чулках и туфлях, с мокрыми волосами снова войти в ту же комнату, скидывая с себя вместе с плащом холодную сырость. Поскольку вся одежда на них промокла, они, разумеется, снова разделись. И прижались друг к другу, как овечки. Парень опять поставил пластинку, испанский мужской хор затянул песню о любви. На улице шел дождь, его капли молотили по стеклу, но здесь, в комнате, пели мужчины, и девушка прислушивалась к их голосам, забывая о дожде. Парень опустился на колени и, подпевая пению мужчин, которые выводили «Que bella rosa»,[41] обнял ноги девушки. Я слушала незнакомую песню, иные голоса в этом мужском хоре звучали уже довольно шепеляво. Но все равно это было замечательно — слушать голоса мужчин, — и тех, у кого еще полон рот зубов, и тех, у кого зубов почти не осталось, — а они все пели о любви: «Que bella rosa, rosa, rosa».[42] Прекрасно было запускать руку в волосы парню, что стоит перед тобой на коленях и поет вместе с ними. Благодаря этим голосам я чувствовала, что девушка сейчас в надежных мужских руках. Я закрыла глаза, и последнее, что я услышала, был голос парня, перекрывающий поющие голоса мужчин. Парень говорил девушке:
— You are a crazy horse.[43]
Когда он первый раз привел ее к себе в комнату, она была еще child, а теперь, значит, уже crazy horse. Почему-то парень сейчас напомнил мне картину, на ней был изображен маленький мальчик в коротких штанишках и босиком, через голову огромной собаки он протягивал руку в сторону второго мальчика, и так они друг с другом разговаривали, оба ужасно серьезные на фоне необъятного неба. А парень и девушка уже снова лежали в постели. Парень с чрезвычайной бережностью вторил всем движения девушки, и они теперь были как одно тело. Дождь лил по-прежнему, но теперь с каждым новым его ударом в оконное стекло из комнаты исчезал какой-нибудь предмет мебели. Вскоре из комнаты вообще вся мебель исчезла, включая и кровать, на которой оба лежали. Так что парень и девушка теперь, в сущности, не лежали, а парили, поднимаясь все выше к потолку, и оттуда, из-под потолка, я видела только их разбросанную по полу одежду и обувь. Парень и девушка взволнованно дышали. Они дышали так сильно, что от их дыхания их одежда тоже поднялась в воздух и теперь парила где-то вокруг них. Юбка девушки, ботинок парня — все проплывало мимо. И мои чулки в сеточку медленно пролетели через всю комнату, сплелись на лету со шнурками от ботинок парня и дальше полетели уже вместе. И тут вдруг я увидела где-то над собой, прямо в воздухе, двух стоящих рядом женщин. Одна из них была моя мама, вторая, это я знала, мать парня. Я подумала: «Как хорошо, что вы родили нас на свет», и даже захлопала в ладоши. Мать парня послала мне воздушный поцелуй, а моя мама смотрела на парня ласковым, любящим взглядом. Я попыталась было подлететь к маме, но парень слишком крепко держал меня в своих объятиях, руки его ласкали мои волосы, в воздухе он разделил их надвое, и они развевались теперь у меня над головой, как два крыла. У него самого волосы были очень красивые, я провела по ним рукой и почувствовала, как приятно ощущать их, даже когда они прорастают за ночь щетиной на подбородке, щеках и верхней губе. Казалось, эти борода и усы врастают прямо мне в щеки, настолько тесно приникли друг к другу наши лица. В воздухе над нашими телами вспыхивали крохотные язычки пламени. Изредка с шеи парня, с его лба или груди на меня падали капельки пота. И каждая такая капля, соприкоснувшись с моим телом, тут же вспыхивала крохотным факелом — отсюда и язычки пламени. На улице по — прежнему барабанил дождь, а здесь, в комнате, капли влаги перемешивались с язычками огня.
Я проснулась. Порывы дождя и ветра распахнули окно, его створка гуляла теперь над письменным столом, производя на нем опустошение. Фотография жены парня опрокинулась, по всей комнате порхали бумажные листы, под порывами ветра нехотя перелистывала свои большие страницы газета. Я видела девушку и парня в постели. Парня стук окна тоже разбудил, сонно пошатываясь, он встал, спустился вниз и закрыл окно. Я бережно подняла и поставила на место фотографию его жены. Он пошел к холодильнику, достал оттуда бутылку виски и бутылку джина, плеснул из обеих в стакан, снова поднявшись наверх, присел на край кровати, поглядывая то на девушку, то на пол, где вперемешку валялась их одежда. Поднял рубашку девушки, рубашка оказалась мужская, разложил на своих голых коленях, воззрился на нее, залпом опорожнил стакан и стал беспомощно озираться. Потом, шаря вокруг себя руками, принялся искать свои очки. Нашел их на полу возле кровати, подобрал, надел и, как будто вместе с очками снова только что обнаружил, что у него есть руки, обнял девушку, а потом стал ее одевать и сам одеваться. Даже туфли ей надел и шнурки зашнуровал и ей, и себе. Я деловито оглядела пустую кровать, еще теплую от их объятий, но нигде не обнаружила следов крови. Тогда я поспешила вслед за девушкой к машине, уселась позади нее на заднем сиденье и все хотела ей шепнуть: «Ну же, доверься ему, пусть он избавит тебя от твоего бриллианта!» Но не смогла, потому что парень, ведя машину левой рукой, правой обнял девушку и притянул ее голову к своей, и она теперь самозабвенно пела ему на ухо турецкую песню:
