Неделько Фабрио - Смерть Вронского
— Хорваты, сбежавшие из плена, рассказывали нам, что наши раз в день давали им по миске помоев и всегда при этом говорили: «Матушка-Сербия во всем себе отказывает, чтобы вас накормить!» — Тут она улыбнулась: — Вам повезло больше. Здесь есть сыр из Голландии, английский чай и много сухарей. А вот если бы вы попали ко мне в Мироновку, я бы налила вам украинского борща, да погуще, подала бы горячую поляницу, выпили бы мы с вами вишневой наливки да сплясали нашего гопака. Ох, далеко это все, далеко! Не растет в этих лесах наш перец, чтоб настоять на нем горилку, нет и такого тмина, который я в тесто всегда добавляю, когда хлеб пеку!
— Так вы украинка? — оживился удивленный Вронский.
— Господи боже мой! — вырвалось у Петрицкого.
Они шагали по поляне, заросшей теперь почти мертвой крапивой, на которой, несмотря на первые заморозки, все еще держались плотно прилегавшие друг к другу крохотные бледно-розовые цветочки, по высокому полевому крестовнику с причудливо вырезанными светло-зелеными листьями, по пепельного цвета одичавшим садовым ирисам, запинаясь иногда ногами за жилистые корни разросшейся ежевики.
— Да, украинка, именно украинка, для которой целый мир оказался так мал, что она даже здесь столкнулась со своими, с русскими, — раздался из зарослей высокой травы голос Сони. — Надеюсь, что позже и вы мне расскажете, кто вы такие и что здесь делаете. А то, что вы служите под сербским командованием, я и без вас знаю, я сюда тоже из-за них попала.
— А ваша деятельность какого рода? — спросил Петрицкий.
Но она снова оставила его вопрос без ответа.
— Единственное, о чем я хотел бы просить вас, Соня, это изолировать нас от больных. По крайней мере, на ночь, — обратился к ней Вронский. — Не будьте ко мне слишком строги, но я не могу выносить их вида. Когда что-то не в порядке со здоровьем у лошади, человек ее уничтожает. И я не понимаю, почему милосердный Бог оставляет в живых таких, как они.
— Вы не можете выносить их вида просто потому, что к ним не привыкли, — с улыбкой возразила ему Соня.
— Сомнительно, что мне удастся привыкнуть к ним за те два дня, что мы намереваемся остаться здесь, — не сдавался граф.
— Кто знает, вдруг вы задержитесь дольше! — ласковым голосом предположила Соня. — Не так уж много времени нужно, дорогой Алексей, чтобы полюбить их и захотеть стать защитником этих несчастных сирот. Ведь на них, так же как и на вдов, Господь призирает особо. — И продолжила, теперь уже рассудительным и слегка насмешливым тоном: — А вы рассуждаете, словно какой-то граф! И загадочно, и высокопарно, и даже двусмысленно.
— Так он и есть граф! — вступился Петрицкий, в ответ на что Соня замолчала, надув губы.
Вронский, однако, услышал, как она чуть слышно пробормотала:
— Что за чушь!
Тут, миновав поляну, они оказались на опушке леса возле белого больничного корпуса.
За их спинами, на тропинке и рассыпавшись по поляне перед зданием, предавались свободе и ничем не ограниченной игре расстроенного воображения маленькие уродцы. Некоторые из них причудливо украсили себя репьями и опавшими пестрыми листьями, которые прошлой ночью сорвал с веток порывистый ветер.
Соню принесла в Сербию мощная волна тех сколь простодушных, столь же и расчетливых девушек, которые распад собственной страны и утрату своего мирного уголка, где еще совсем недавно они влачили какое-то подобие спокойного существования, испытав до этого на собственной шкуре все неизбежные этапы дороги к более или менее благополучной и устоявшейся жизни, а среди таких этапов у одних были студенческие годы в голодных и холодных больших городах, у других беспорядочное и пестрое общение с мужчинами, близкими к иностранцам и к загранице, пытались теперь компенсировать в Сербии, где все еще сохранялась устойчивая система «гарантированной бедности» и где политика военных захватов чужой территории обещала им стабильные заработки, если они тем или иным способом «помогут братьям-сербам».
Так что эти женщины, рассчитывая на свою молодость, привлекательность, образованность (все они наизусть знали стихи Пушкина и Лермонтова), а главным образом на savoir-faire,[11] оставшись без родины и без семей, стали сначала свидетельницами, а потом и участницами военных действий в Хорватии, а позже и в Боснии и Герцеговине. Они представлялись — или их представляли — медицинскими сестрами, работницами общественного питания, вспомогательным персоналом всевозможных советов, представительств и комитетов, которые как грибы после дождя возникали вокруг постоянно росшего числа международных организаций, тем или иным образом связанных с войной, но вскоре все они, поддавшись сладкоречивым уговорам или просто грубому обману, или шантажу владельцев ночных притонов, директоров гастролирующих трупп или торговцев женским телом, состоявших в тесной связи с щедрыми клиентами из международных военных частей, прибывших с миротворческой миссией в бывшую Югославию, становились ad usum proprium[12] танцовщицами, певичками, стриптизершами… пополняя собой целую армию опустившихся и загнанных жизнью в угол существ, которые в сербских и боснийских провинциальных корчмах, так же как и в тавернах и апартаментах дорогих отелей, в неприступных горных районах, среди лесов и полей, везде, куда простиралась тень войны, развлекали и увеселяли честной сербский народ и его заботливых союзников со всего света.
Соня вместе с самодеятельным ансамблем украинской песни и пляски из Мироновки приехала на гастроли в Москву, где ее и застал распад советской империи. Возвращаться назад казалось бессмысленным, и она записалась в отряд российских добровольцев, направлявшийся в Сербию. Ей с трудом удалось вырваться из ночной белградской жизни, куда она оказалась вовлеченной во время ожидания отправки на фронт. И в эти дни она сполна расплатилась и за чужие обещания, и за чужие страсти, проводя вечера за столиком в ночном баре и на обращенные к ней вопросы местных и иностранных господ о том, кого это поджидает здесь из вечера в вечер столь интеллигентная и привлекательная дама, отвечая словами, свидетельствовавшими о предчувствии невероятной встречи: «Я жду своего принца». «Да, именно принца, — повторяла она удивленным собеседникам, — пусть не верхом на коне, — продолжала она с трогательным самообладанием, — но в белом офицерском мундире, расшитом золотыми листьями». Потом Соня, дождавшаяся наконец отправки на фронт, оказалась с группой добровольцев из Сербии в колонне военных грузовиков и автобусов, которую хорваты разгромили под Жупанией, и, спасая свою жизнь, бросилась бежать через леса, виноградники и кукурузные поля, минуя выгоны и поляны, пока не оказалась наконец в этом лесном стационаре, где теперь, по ее же словам, «свечку ставила и Богу, и черту».
(Но это всего лишь одна история из частной жизни, ничем не примечательная, один кирпичик среди великого их множества, из которого демиурги хладнокровно выстраивают здание Истории.)
Все это Соня как на исповеди рассказала любознательному Петрицкому, когда после обеда они вдвоем отправились на прогулку по запущенному яблоневому саду с несобранными плодами, в то время как Вронский закрылся в отведенной ему комнате, сославшись на то, что у него нет настроения и ему хочется побыть одному.
Петрицкому хотелось бы узнать и больше, ему, страстному любителю и знатоку женщин, не давало покоя, чем именно Соня занималась в Белграде (позже он Вронскому в этом признался), но врожденная рыцарская галантность и сострадание к девушке не позволяли ему переступить черту стыда и хорошего воспитания и спросить ее напрямую. Он и не предполагал, что возможные объяснения на эту тему казались не менее мучительными и Соне, и всякий раз, когда разговор вплотную приближался к этой щекотливой теме, она думала: «Если я обо всем и расскажу, то уж никак не ему, а только Вронскому, графу».
Соня таинственным чутьем, позволявшим распознать в другом человеке возможность того, что он признает ее собственные достоинства и тем самым, может быть, позволит завоевать себя, чутьем общим для мужчин и для женщин в тех ситуациях, когда речь идет о том другом, в кого они влюблены, неожиданно и, как говорят, «с первого взгляда» узнала во Вронском ту самую давно жившую в ее воображении мужественность, в окружении которой, словно роскошные цветы в бесценной и прекрасной вазе, сможет расцвести и одарить мир великолепием вся ее женская прелесть и красота, подобно тому как дорогие духи только во флаконе особой формы, и только в нем одном, готовы заиграть всей полнотой цвета и дохнуть на внешний мир всей полнотой своего пьянящего аромата.
Однако, оставшись с Петрицким один на один среди деревьев, склонивших ветки к земле под тяжестью яблок, она делалась все более нервозной и даже мрачной, вспоминая в разговоре с этим русским о пережитых ею невзгодах, тяжесть которых усугублялась еще и чувством неудовлетворенности, свойственным любой женщине в разлуке с тем, кого она желает, желает страстно и всем своим существом.
