Джойс Оутс - Блондинка. Том II
Глубоко вдохнуть. Задержать дыхание. Затем медленно выдыхать, следить за тем, как воздух выходит из нее пузырьками. И повторять при этом: Я ДЫШУ. Я ДЫШУ.
Она уже не была Лорелей Ли, с трудом вспоминала, кто она такая, эта Лорелей Ли. Фильм уже принес студии миллионы долларов и принесет еще, а она за все свои труды и старания получила меньше 20 000. Но не слишком переживала по этому поводу, потому, что уже не была Лорелей Ли, которую интересовали лишь деньги и бриллианты. Не была она и Розой, решившей убить обожавшего ее мужа; не была Нелл, пытавшейся убить ту маленькую несчастную девочку. Нет, если она и вернется к игре, то будет играть исключительно серьезные роли. Возможно, станет театральной актрисой. Она всегда восхищалась театральными актерами, только их и считала «настоящими». Иногда она каталась на велосипеде или бегала вокруг водохранилища. Иногда замечала на себе взгляды посторонних. Соседей, которые знали, кто они такие, Бывший Спортсмен и его жена, Блондинка Актриса, знали, но никогда не нарушали их покоя. Ну, или почти никогда! Правда, попадались и другие — люди, выгуливающие своих собак, прислуга из соседних домов, мужчины со скрытыми камерами. Были персонажи видимые и невидимые. Ей казалось, что Отто Эсе еще жив и что он не одобряет ее брака с Бывшим Спортсменом. Как и ее любовники, Близнецы, которые поклялись (о, она точно знала это!) отомстить. Будто не хотели, чтобы их ребенок умер. Будто бы не понуждали ее к этому. То было счастливое и спокойное время для Блондинки Актрисы, и она начала понимать, что жизнь состоит из дыхания. За вдохом следовал выдох. Как просто! Она была счастлива! Совсем не несчастна, как Нижинский, который в конце концов сошел с ума. Великий танцор Нижинский, которого все обожали. Нижинский, который танцевал только потому, что в танце было его предназначение. Ему просто предназначено было сойти с ума, и вот что он говорил:
Я плачу от горя. Я рыдаю потому, что слишком счастлив. Потому, что я — Бог.
Иногда они с мужем вместе смотрели телевизор, но того интересовали лишь спортивные программы. Она сидела, глядя на голубой экран, но мысли ее витали где-то далеко-далеко. И она видела себя в узком пурпурном, расшитом блестками платье, летящей в небесах, словно статуя, сорвавшаяся с какого-то воздушного аппарата, — руки раскинуты, белые волосы развеваются по ветру. Делала над собой усилие, торопясь отпустить замечание по поводу спортивного эпизода, промелькнувшего на экране, или спросить мужа, что там произошло. Обычно она формулировала свои вопросы следующим образом: О, что это все означает? Боюсь, я пропустила главный момент. В перерывах на рекламу муж терпеливо объяснял.
Она избегала смотреть по телевизору новости — из страха, что выплеснувшееся на экран зло мира ее расстроит. В Европе Холокост закончился, теперь он незримо и незаметно распространялся по всему миру. Поскольку нацисты эмигрировали в другие страны, она это знала. Особенно много их было в Латинской Америке (ходили даже слухи, что сам Гитлер туда сбежал). Известные нацисты проживали инкогнито в Аргентине, Мексике, а также в городе Ориндж, штат Калифорния. Ходили слухи, будто бы высокопоставленные нацистские чины сделали себе пластические операции, пересадили волосы, словом, полностью изменили внешность. И теперь успешно занимаются банковским бизнесом, а также «международной торговлей» в Лос-Анджелесе. Один из самых талантливых сподвижников Гитлера, человек, писавший для него все его речи, работал инкогнито на какого-то калифорнийского конгрессмена, часто мелькавшего в новостях и известного своей яростной антикоммунистической пропагандой.
Сидя за маленьким белым «Стейнвеем», некогда подаренным Глэдис самим Фредериком Марчем, она снова становилась Нормой Джин и медленно и тихо наигрывала несложные детские пьески. Мистер Пирс подарил ей ноты «Вечеров в деревне» Бартока. Бывшему Спортсмену звонил его адвокат, предупредил, что ее могут вызвать по повестке. Она об этом не думала. Она знала, что мистер Икс, мистер Игрек и мистер Зет были допрошены Комитетом по расследованию антиамериканской деятельности и что они «назвали имена». И из-за них уже пострадал один человек, драматург Клиффорд Одетс. Но мистер Одетс не был ее драматургом. Она думала не о политике, а о том, как правильно дышать. Ведь дыхание — чрезвычайно важный процесс, это способ подумать о душе и не думать о политике или о ребенке, которого выскребли из нее и выбросили в ведерко, как выбрасывают мусор. И еще это способ не думать о том, что, возможно, сердечко ее ребенка успело трепыхнуться один или два раза, перед тем как его настигла немедленная смерть. (По уверениям Ивет, смерть в таких случаях наступает немедленно, и все это вполне легально и принято в самых цивилизованных странах, в частности Северной Европы.)
Но чаще всего она вообще не думала обо всех этих вещах, не читала газет, не смотрела новостей по телевизору. Где-то вдалеке, на краю света, в Корее, войска ООН оккупировали чреватую опасностями территорию, где царили варварские обычаи и порядки, но ей не хотелось знать печальных подробностей. Ей не хотелось знать о ядерных испытаниях, которые правительство США проводило всего в нескольких сотнях миль к востоку, в Неваде и Юте. Возможно, за ней действительно наблюдали правительственные информаторы, возможно, Монро даже была внесена в пресловутый «список», но ей не хотелось думать об этом. Да и к тому же разве мало было таких списков, разве мало было в этих списках имен в том, 1954 году?..
Не в силах повлиять на событие, мы должны проходить мимо в молчании, подобно вечно вращающимся сферам небесным.
Так говорил Нострадамус. Она читала также Достоевского, «Братьев Карамазовых». Ее глубоко тронул образ Грушеньки, этой по-детски жестокой белогрудой и сладкоголосой двадцатидвухлетней девицы, чья яркая пейзанская красота была недолговечна, как цветок, но чьей горечи хватило бы на века. О, в другой жизни она, Норма Джин, непременно бы родилась Грушенькой! Она читала короткие рассказы Антона Чехова, зачитывалась ими ночи напролет, и в эти моменты переставала понимать, где находится, кто она такая, и резко вздрагивала и вся сжималась при любом прикосновении (раздраженного мужа, к примеру) подобно не защищенной раковиной улитке. Она читала «Душечку» — и была Оленькой! Она читала и обливалась слезами над «Дамой с собачкой» — она становилась молодой замужней женщиной, которая влюбляется в женатого мужчину, и это переворачивает всю ее жизнь! Она читала «Два Владимира» — и становилась молоденькой женой, которая без памяти влюбилась, а потом разлюбила собственного мужа-соблазнителя! А вот дочитать до конца «Палату № 6» она была просто не в силах.
«Это счастливейший день в моей жизни».
Она непременно возьмет с собой в Токио пурпурное расшитое блестками платье на тоненьких, как спагетти, лямках, с приколотой к правой груди сверкающей рубиновой брошью, напоминавшей сосок. Она очень нравилась в этом платье Бывшему Спортсмену. Оно обтягивало ее плотно-плотно, как кожура сосиску, а по длине было чуть ниже колена; не дешевое платье, но выглядит сущей дешевкой. И она, втиснутая в него, выглядит настоящей дешевкой, проституткой, дающей клиентам по умеренным ценам. И это ему почему-то нравилось, правда, не всегда. Она тайком захватит это платье в Токио, но будет носить его не там, нет, только не в Токио.
А на этих ваших занятиях по рисованию есть мужчины — натурщики? Так порой шутливо спрашивал он, но поглядывал при этом искоса, что означало, что он вовсе не шутит. Тут главное не попадаться, не спешить отвечать не раздумывая. И она отвечала в духе Лорелей Ли, чем всякий раз доставляла ему удовольствие. Во всяком случае, он смеялся утробным лающим смехом.
— Господи, Папочка! Знаешь, я как-то даже не заметила!
Ее завораживали и пугали женщины-натурщицы.
И она часто просто смотрела на них, забыв о том, что надо рисовать. Рука с зажатым в ней углем замирала, прекращала легкие волнистые движения. И не раз эта хрупкая черная палочка крошилась и ломалась в ее пальцах. Иногда приходили молодые натурщицы, но чаще всего нет. Одной женщине было, должно быть, под пятьдесят. И среди них не было ни одной красавицы. Даже тех, кого принято называть хорошенькими, не было. Они приходили без макияжа; волосы не уложены, а зачастую даже не расчесаны. Глаза смотрели скучно. Похоже, им были совершенно безразличны дюжины взирающих на них студентов. А возраст самих «студентов» варьировался от чуть ли не детского до старческого, и все они обступали натурщицу со всех сторон и пялились на нее с неподдельной искренностью и любопытством бездарей. «Словно нас здесь нет. А если и есть, тоже ничего не значит».
У одной из женщин-натурщиц были толстый, сильно выпирающий живот, отвислые груди и жилистые небритые ноги. У другой лицо сплошь состояло из острых углов и глубоких морщин и походило на тыкву, приготовленную к Хэллоуину;[20] к тому же кожа у нее была странного морковного отгенка, а из — под мышек и в паху торчали кустики жестких волос. Были натурщицы с безобразными ногами, грязными ногтями. Была одна натурщица (она напоминала Норме Джин задиристую девчонку из сиротского приюта по имени Линда), у которой на левом бедре красовался буро-коричневый серповидный шрам длиной, наверное, дюймов в восемь. Ее потрясал сам факт, что такие непривлекательные женщины не только осмеливаются снимать с себя одежду перед посторонними людьми, но и, похоже, не испытывают ни малейшего дискомфорта или смущения оттого, что их так пристально рассматривают. Она ими восхищалась! Нет, правда! Но они редко заговаривали с кем-либо в студии, за исключением преподавателя. И почему-то избегали смотреть людям прямо в глаза. Даже не глядя на часы, они всегда точно знали, что пришло время перерыва или перекура, и тут же набрасывали свои жалкие мышиного цвета халатики, совали ноги в жалкие потрепанные шлепанцы и быстро и с самым вызывающим видом выходили из комнаты.
