Али Смит - Случайно
Потом она идет к справочному бюро, где люди, которым надо кого-то найти, могут узнать нужный адрес. Она говорит женщине за конторкой: мне необходимо узнать адрес… — и пишет имя в стандартной анкете.
Женщина кивает.
— Ответ поступит быстро, — говорит она, — потому что имя крайне редкое. Позвольте спросить, вы его родственница?
— Нет, — отвечает Амбер. — Но я действую от имени ближайшего родственника, который хочет узнать его местонахождение, чтобы обратиться напрямую.
Затем Амбер протягивает женщине через окошко аккуратную пачку денег, двести фунтов, прямо как в кино или театре: семейное дело, понимаете, — объясняет она.
Женщина оглядывается по сторонам, чтобы убедиться, что их никто не видел.
— Не волнуйтесь, мадам. Я мигом, — говорит она.
И женщина удаляется в глубь конторы, где находятся компьютеры с базой данных на всех-всех-всех, ну, где кто сейчас проживает и чем занимается.
Астрид снится лошадь в поле. Оно сплошь покрыто жухлой пожелтевшей травой, а у лошади ребра можно пересчитать. В небе — клубы черного дыма. Мимо нее пролетает птица какого-то вымирающего вида. Кажется, одна из шестидесяти существующих на планете особей. И по всему полю, и прямо у ног Астрид, на траве лежат люди. У кого перебинтованы руки, у кого голова; некоторые лежат под капельницей. Какой-то ребенок протягивает ей руку и говорит что-то, но она не понимает. Она смотрит вниз, на свою руку. Камеры в ней нет.
Она снова погружается в дрему, измученная одуряющей жарой, как вдруг слышит, как в коридоре открылась и снова закрылась дверь, потом открылась дверь ее комнаты и кто-то зашел, прикрыв за собой дверь.
Астрид притворяется, что спит. А кто-то стоит там, в темноте, так беззвучно, что Астрид засомневалась, не почудилось ли ей, но нет — тишина в комнате явно изменилась, стала наполненной.
Астрид узнала запах, запах чистоты, так пахнет новая кожа, с апельсиновой ноткой, запах чистой женской кожи и талька, и, может быть, дерева, да, карандашной стружки, вот как она пахнет — как свежеочиненный карандаш.
Она долго-долго стоит у кровати Астрид, т. е. прежде чем решается. Кровать немного качнулась, когда она забирается под одеяло. Астрид лежит с закрытыми глазами. Тогда она придвигается ближе и прижимается сзади. Ее теплое дыхание овевает волосы на затылке Астрид, словно проникая внутрь. Она обнимает Астрид одной рукой за талию, другой — спереди за плечи, теперь ее дыхание согревает Астрид шею, где кончаются волосы.
Астрид кажется, что ее кости под этим согревающим дыханием — словно тонкий, чистейший хворост для костра. Ей кажется, что сердце вот-вот выпрыгнет у нее из груди, т. е. от счастья
…ужина она произносит во всеуслышание: если собираетесь кого-то вздрючить — то давайте меня.
И потом подмигивает ему, да, прямо ему, на глазах у его матери и Майкла — а им-то и невдомек! Если хочешь, мол! Давай вздрючь меня! И подмигивает прямо ему. Магнус тут же чувствует, как у него в джинсах наливается, твердеет, как сердце жжет раскаленным камнем сквозь рубашку, а все лицо горит огнем и щеки заливает обжигающий румянец.
— Магнус, — вдруг говорит мать. — А ты сегодня переборщил с солнцем.
— Угу, — говорит он. Слышит себя словно со стороны. Гундит как неразумное дитя. — Ага, переборщил.
— О! — произносит Майкл, словно Магнус выдал нечто гениальное. А мама говорит, что к завтрашнему дню у него появится красивый загар. Астрид молчит в тряпочку, это она специально, чтобы невзначай не обратить на себя внимание. Знакомая тактика — это она у него, Магнуса, переняла. Они ничего не знают. Только что они обсуждали какую-то муру, Астрид потеряла, что ли, или разбила дорогущую камеру. Но Амбер ее прикрыла. Да, в этом вся она.
Амбер = потрясная.
Магнус не смеет повернуть к ней голову, иначе станет совсем как вареный рак.
Тогда он смотрит на маму, которая рассказывает Астрид что-то про свое детство. Мама вообще щебетала весь ужин — прямо как маленькая птичка, которых жители средиземноморских стран любят держать в клетках, вывешенных за окном, певчие птички, которые начинают чирикать, как только солнце освещает клетку на рассвете или, наоборот, на закате. Мы пели «Я люблю гулять в лесу», и «Поругалась со свекровью», и «В Арканзас увез девчонку», и «Милая старушка стариной тряхнула: вылезла на берег, а меня столкнула». Мы, девочки того поколения, попали словно в клещи двух тенденций: то поем рождественские хоралы, и тут же — про нимф да пастушков, «День Флоры», я, кстати, так и представляла, когда мы пели, что некая тетя Флора собирает корзинку, чтобы отправиться на пикник.
— О! — повторил Майкл, словно все происходящее — хорошо разыгранный скетч. Амбер сидит, опершись на руку, локоть на столе. Зевает, не прикрывая рта. А мама = птичка, ослепленная солнцем и позабывшая, что она по-прежнему в клетке.
При этой мысли в Магнусе шевелится какое-то чувство. Жалость, вот, пожалуй, что это такое. То же самое, непонятно почему, он чувствует и к Майклу, сидящему напротив и с пугающей методичностью отделяющему лепестки от крохотного цветочка в салате. И к Астрид тоже, она сидит рядом, такая потерянная. Но на самом деле она не потерялась — вот же она. Все с ней нормально. И все же что-то утрачено. Он не может объяснить.
Магнус кладет в рот кусочек хлеба. Ему вдруг хочется положить в рот камень, что-то нерастворяемое, не меняющееся лишь из-за того, что внутри у людей действует желудочный сок, разлагающий пищу, на что можно положиться как неизменную величину. Ох, но ведь камень = Минералогическое общество = и печаль громоздится в нем великанищем, и выпрастывается из него, гигантская, словно — словно что? — маяк на скале, луч его прожектора безжалостно высвечивает каждого сидящего сейчас за столом. И Магнус отводит взгляд, страшась того, что увидел.
Мама = сломанная ветвь. Какая-то надломленность есть в том, как она, перегнувшись почти к середине стола, бодро стрекочет: такой прекрасный вечер после прекрасного дня, у нас такой прекрасный ужин, это надо запечатлеть. А Майкл = хм, что же? Очки сидят набок. Поза скрюченная, неловкая. Он похож на модельку самолета, сделанную тяп-ляп небрежным мальчишкой, — крыло торчит кривовато, шасси приклеены под разными углами, по всему корпусу потеки от чересчур щедро налитого клея.
Магнус посмотрел на Астрид.
Астрид — на него, прямо в глаза.
— Что? — спросила она.
Астрид вроде бы не сломлена. Но она — словно окно, которое раз за разом швыряет в себя камень, чтоб «проверить себя на вшивость», подумал Магнус, разобьет свою жизнь вдребезги, а потом еще проверит, насколько остры ее собственные осколки, — и тоже на себе. Да, все за столом — словно из кусочков, которые никак не соберутся в целое, более того, которые совершенно не подходят друг к другу, словно нахватанные из разных головоломок, которые побросал в одну коробку продавец-пофигист в каком-нибудь секонд-хенде, или куда там отправляют ненужные, «убитые» головоломки. Только головоломки никто не убивает.
У Магнуса в животе настоящая буря.
— Что? — повторяет Астрид, строя ему рожу. — Чточ-точточточточточточточточточто-чточточточточточточ-точточточточточточточточто???
— Астрид! — говорит мама.
— Что? — говорит та.
Амбер хохочет. И Ева за ней.
— Хватит! — говорит она, смеясь.
— Что — хватит? — говорит Астрид.
И все смеются. Кроме Астрид.
— Я, между просим, ничего не сделала, — говорит она. — Это он смотрит на меня по-ненормальному.
— Как ненормальный, Астрид, — сказала мама.
— Кто? — спросила Астрид.
— «Посмотрел на меня как ненормальный», — сказала мама.
— Да не на тебя! — сказала Астрид. — Он посмотрел на меня.
— Да я не про себя, я про правильность самой фразы, — сказала мама. — Ты сказала: по-ненормальному. А надо: как ненормальный. Вот у Майкла спроси.
Тут Амбер кладет ладонь Астрид на макушку, потом убирает. Астрид снова садится глубоко на стул, закатывает глаза, вздыхает. Амбер, она умеет улаживать конфликты. Если она тоже — часть раздрызганной картины-головоломки, думает Магнус, то тогда она = чудом сохранившийся фрагмент синего неба. А может быть — и все небо целиком, целое, невредимое.
— Идиома, — вдруг произнес Майкл, подняв глаза от цветочка, что держит в пальцах, ну прямо Безумный Башмачник.[34] Пожал плечами. — Классика, — сказал он. И снова пожал плечами. Амбер ухмыльнулась, глядя на него через стол, и он больше не может думать ни о чем, кроме этого рта, приоткрытого, постанывающего на уровне его глаз, потом напротив его рта, тоже приоткрытого, словно в немом изумлении оттого, что выделывает нижняя часть его тела, там, глубоко внутри нее.
— Что-то ты притих, Святой, — говорит она ему. — О чем ты думаешь?
