Максим Матковский - Попугай в медвежьей берлоге
Теперь я не сомневался: Денис на самом деле хотел меня прикончить.
Глава 29
Кроме меня в Генеральной организации плотин Евфрата работали еще двое переводчиков. Хусейн и Халид. И работали они на организацию очень давно, более пятнадцати лет, насколько мне удалось выяснить. Опытные, матерые переводчики-арабы, владели технической терминологией и за долгие годы выработали тактику общения с инженерами и прочими директорами. А у переводчика все директора, скажу я вам, и младший инженер – директор, и разнорабочий, и сварщик, и инженер-испытатель, и электрик, и директор ГЭС, и секретарь директора ГЭС, и мелкий служащий отдела кадров, и заведующий всевозможными печатями – все над переводчиком стремятся быть начальниками. Даже те, кто не имеет технического образования. Знаете, что они думают на плотине о переводчиках? Они говорят, что переводчик – это белоручка, карманный такой попугайчик, копошащийся вместо проса и перьев в беленьких бумажечках. Конечно, говорят они, ты же переводчик, тебе абы языком болтать, главное, повторять и клацать буковки на клавиатуре, сидишь себе в чистоте и уюте, печатаешь, руки не мараешь. Машинного масла не нюхаешь! В подъеме купола не участвуешь, на мостовой кран не лезешь, серьги не отстегиваешь, проводку не меняешь! Быть переводчиком – это все равно что быть лентяем, этаким увальнем, лежебокой. Технари презирают меня, потому что я переводчик, технари ненавидят меня, потому что я часто езжу в Дамаск по командировочным делам, а они сидят месяцами в закрытой проклятой Табке, и развлечений, кроме выпивки, у них нет, и радости, кроме выпивки, у них нет. Вот так, а арабские технари часто ляпают языками в мою сторону:
– Этому переводчика нужен еще один переводчика, чтоб за ним перевод делать. Где вы взять такой?! Он ничего не знать!
Зато когда я прошу говорить инженеров-арабов на литературном языке, они и двух слов не могут связать. Это-то на родном языке! Пару слов скажут и опять переходят на раккийский диалект, который жители Сирии считают самым забитым диалектом. На раккийском в Сирии разговаривают только красномордые деревенщины. Ладно бы, если только раккийский диалект, но многие технари говорят на диалекте пустыни, этом ужасном булькающем, квакающем, шипящем, гортанном языке, не имеющем ничего общего с фусхой!
Если диалог между моим милым директором и арабами заходит в тупик, то арабы, чтобы взвалить всю вину на молодого незадачливого переводчика, ловко перескакивают на пустынное блеяние. Они глотают буквы, они меняют буквы местами и при этом нагло улыбаются. А директор мой милый крутит башкой то на меня, то на них и ни черта не понимает. Он краснеет, приспускает галстук и орет:
– Переводи! Переводи! Зачем я тебя сюда взял, мудак! Ты можешь перевести, что они там крякают или нет?!
Нет, уважаемый, не могу. Извините, я тупорылый. Шесть лет изучал арабский язык и ни черта в нем не понимаю. Хотите, я вам лучше аль-Мутанабби наизусть зачитаю? Нет, ну как хотите!
Тем временем мы сидим с Евгением Дмитриевичем в кабинете начальника станции Баас вместе с десятью арабами и главным инженером Бозылевым. Начальник станции Баас из кожи вон лезет, чтоб я ничего не понял. Эта пузатая жаба квакает и квакает, а я прошу его:
– Не могли бы вы, устэз, говорить на литературном языке?
Нет, он не может. Ведь он не хочет давать бочки с трансформаторным маслом, которые предусмотрены контрактом, и бочки эти позарез нужны главному инженеру на завтра.
– Не могли бы вы на фусхе говорить, устэз, – жалобно мычу я и чуть не плачу, что оказался в такой дурацкой ситуации. Арабы ржут, директор орет, Бозылев смущен. Многие арабы здесь бегло говорят по-русски, и какой-то занюханный небритый чурбан говорит директору моему милому:
– Этому переводчика нужен еще раз переводчика, он переводить переводчика, ха-ха! Где вы взять такой переводчика!
Вот в чем проблема на самом деле: подлецы продали налево трансформаторное масло и требуют, чтобы его покупала украинская сторона. И так всю дорогу. И наши пытаются не отставать – там обманут, там сэкономят, и арабы – настоящие жулики, вроде у них соревнование такое – кто кого больше по контракту обдурит. Переводчик, то есть я, оказываюсь между молотом и наковальней. Еще директора часто упрекают, что он не нанял местного переводчика-араба: во-первых, местные знают технические термины, во-вторых, местные владеют диалектами и раккийским, и пустынным, и каким скажешь, в-третьих, местные обходятся намного дешевле, зарплату им можно платить втрое меньше и жилья для них арендовать не надо.
И Денис тут как тут, шакалом извивается, масло в огонь подливает:
– Евгений Дмитриевич, в городе переводчиков как собак недорезанных, зачем его взяли, а? Он же ничего не соображает. Ни в трансформаторах, ни в языке…
И каждый тебя не ленится носом тыкнуть в трудности перевода, и каждый считает своим долгом попрекнуть тебя куском командировочного хлеба. Теперь представьте, как в такой обстановочке работать. Работа чрезвычайно нервная, так и хочется кому-нибудь из технарей в нос дать, благо я не дерусь и драться не умею. Драк всегда избегал, но все же!
Милый директор вызвал меня из Киева ведь не просто так. Он человек жадный и расчетливый, лишней копейки не отдаст, у него свои соображения: арабские переводчики по природе своей болтуны и сплетники, в любой конфликтной ситуации они сразу переметнутся на сторону арабов. Неудивительно, им в этом городе жить, работать и умирать. Все друг другу кумовья и друзья. Что уж там говорить об отмывании денег и тайных нарушениях условий контракта?! Да они сразу же сдадут с потрохами украинцев.
Возвращаясь к нашим баранам: Хусейн и Халид вовсе не чувствовали себя общипанными попугайчиками. В отличие от меня они выглядели расслабленными. Я ходил на переговоры сторон, как на минное поле в ластах, они же ходили, как на овощной базар. Без лишних напрягов усаживались в кресла и болтали себе. Непринужденно переводили, настоящие профессионалы, что тут сказать. Возможно, через десять лет я тоже буду таким, но у меня нет десяти лет! У меня и месяца-то нет. От меня требуют переводить здесь и сейчас, учиться на ошибках никто не позволит. Острый меч увольнения ежедневно прохаживается в миллиметре от моей шеи.
Хусейн – главный переводчик организации, он скрытный человек, набожный мусульманин, не пьет, не курит, порядочный семьянин, ничего лишнего себе не позволяет, пошло он не шутит и матом не ругается, цену себе знает. И имеет собственный кабинет по соседству с кабинетом генерального директора ГОЕП, и все его уважают. От мала до велика.
Халид же – переводчик по вызову, хоть и мусульманин, но алкоголик, и о его алкоголизме все знают. Люди в городе журят Халида, уговаривают бросить пить, иногда жалеют его, пытаются наставить на путь праведный. Хотя, с другой стороны, работники станции и родственники привыкли, что Халид пьет, и смирились. Ну, пьет и пьет, абы не буянил и обязанности попугая исполнял. Кроме того, Халид преподавал русский язык арабам в центре культуры, был второй раз женат и имел двух дочерей-старшеклассниц.
Так совпало, что я поселился в квартире этажом ниже квартиры Халида, и мы стали добрыми соседями. К себе в гости он меня никогда не приглашал, зато частенько любил наведываться ко мне с бутылочкой высокоградусного арака «Райан». А как пахнет «Райан»! Бесподобный запах винограда, и не скажешь, что жидкость в бутылке имеет шестьдесят градусов крепости.
Арак мы разводили пополам с водой и кидали кубики льда. Сначала наливаешь арак, потом доливаешь воду – консистенция мгновенно приобретает белый молочный цвет. В комнате сладко пахнет виноградом.
Халид, как и подобает прилежному любителю выпить, мгновенно пьянеет, будучи пьяным, он обожает громко петь песни и читать наизусть Роберта Рождественского. Это его любимый русский поэт. Времени – одиннадцать вечера, тайком от жены Халид спускается ко мне с 250-граммовой бутылочкой арака и скребется в дверь. Я приношу стаканы из кухни и прошу его помочь с переводом. Мы немного переводим и выпиваем, выпиваем еще по одной, из закуски у нас – фаляфель[26] в бумажном пакете и разогретая вчерашняя курица, которую я заказал в местном ресторане «Нур».
Халид опрокидывает стаканчик, вздымает очи к потолку и нараспев читает:
Города, начинающиеся с вокзалов…
Есть у каждого города
возраст и голос.
Есть одежда своя.
И особенный запах.
И лицо,
И не сразу понятная
гордость…
Города, города!
Сколько было вас —
разных?!
Деревянные,
каменные,
глинобитные,
будто гвозди,
в промерзшую землю
забитые,
города, где любовь.
И работа.
И праздник…
После декламации он с надеждою глядит на меня черными окосевшими глазами и спрашивает:
– Ну, как тебе?
– Неплохо-неплохо, – отвечаю я и выливаю остатки арака себе в глотку. Других развлечений у меня в городе нет. Это еще хорошо, что Халид живет по соседству и приходит, а так бы и не знаю… Судите сами: в городе нет ни одной улицы, где можно прогуляться вечерком, в кафе одному сидеть – хуже не придумаешь, нет в городе ни кинотеатров, ни парков. Безлюдно, темно, и сильный ветер дует. Да и улицы какие-то недружелюбные, пустые. По ним бродят семейные арабы с детьми и колясками или же просто носится туда-сюда озорная ребятня. Не знаю, в городе у меня нет любимого места. Два ресторана на окраине – мрачные, и делать там, кроме как чревоугодничать, больше нечего. В гости никто не зовет, в друзья никто не набивается. Повеситься от скуки можно, потому что пить одному не комильфо. Пить одному – мерзко и отвратительно. Пока я не познакомился с Халидом, один раз попробовал напиться в одиночку. И что со мной было? Я вел себя как дурак, как болван соломенный. Бродил из угла в угол по квартире, разговаривал со стенами, жаловался стенам, плакался стенам, смеялся со стенами и заснул. Когда проснулся – чувствовал себя скверно не от выпитого алкоголя, но от дурости, которая на меня напала.
