Александр Иличевский - Матисс (Журнальный вариант)
— Гады, — бормотал он. — Господи, какие гады…
Отойдя от припадка, Гиттис обязательно разглагольствовал как ни в чем не бывало, что все болезни от нервов, что через псих он набрал центнер, и тут же кидался куда-нибудь жрать, в ближайшее кафе, ресторан, приговаривая: “Надо срочно повысить сахар, надо срочно повысить сахар”.
Да, несмотря на всю стыдную ненависть, Королеву иногда до слез было жалко своего начальника. Однажды зимой Гиттис обкатывал новую “мазду”, и они где-то застряли во дворе, посреди гололедицы. Машина буксовала нещадно, Гиттис застыл над рулем, вошел в нервный ступор, пытаясь враскачку вытолкнуть машину из глубокой колеи. От напряжения многометровая труба его кишки, в которую можно было засунуть фаршем десятка три баранов, исторгла сокрушительный призыв к опорожнению. Королев погибал от приступа рвоты, будто отверзли люк клоаки и опустили его туда вниз головою за ноги. Дверь и стекла были заблокированы со стороны водительского места, и, зажав рукой горло, он теребил мертвую ручку двери и мычал его выпустить, но Гиттис, выпучив глаза, жег об лед резину. Тогда Королева вырвало на виниловый коврик, — и он потом жалко ползал в истерике на коленях, вытирал платком, рукавом, извинялся, лепетал: “Я не хотел, простите”, — и, припав к колесу, жадно кусал, схватывал, тянул ноздрями воздух, свежий, пьяный воздух марта…
LIX
Однажды к нему приехал знакомый — Гоша, геолог, теперь занимавшийся тем, что бурил старые, еще чкаловских времен — времен ОСОАВИАХИМа — подмосковные аэродромы, откачивая из почвы дрейфующие керосиновые линзы, которые скопились за многие десятилетия от протечек топлива (колодцы в деревнях рядом с такими аэродромами припахивали сладковатым нефтяным душком). Познакомились они с ним давным-давно — застряли вместе в лифте в одной из панельных высоток в Сокольниках. Гоша тогда спас Королева, уже страдавшего клаустрофобией, все полтора часа рассказывая истории о рухнувших лифтах и не давая упасть духом.
Гоша был простым здоровым работягой, любившим пообщаться с толковыми людьми. Время от времени он приезжал к Королеву с бутылкой водки и каспийской селедкой, которую, разделав, заливал в миске молоком… Гоша рассказывал, как студентом Горного института однажды смотался на Сахалин, поработать летом в строительном отряде. Там бросили жребий, и, вместо того чтобы остаться строить коровник, его и сокурсника Щеглова отрядили на плавучий рыбокомбинат. Смердящий, пьяный от качки железный город, по внутренностям которого долго-долго приходилось выбираться на палубу, чтобы глотнуть взглядом моря, на всю жизнь заключил многие страхи Гоши. На дне просторного, высокого, как храм, трюма ниспадали желоба подачи, тянулась лента конвейера, громоздились холодильники, ящики, серебряная лавина анчоуса лилась под округлые движения рук, с вороным мерцанием дрожал поток тунца, женщины в резиновых фартуках взмахивали тесаками, лезвия хрустели о рыбьи хребты, стояла уничтожающая вонь, хлюпали и хлопали перчатки, блистали ножи, то гудел гомон, то рисовалась песня Пугачевой…
И однажды как раз Гоша и рассказал Королеву историю, захватившую его необычайно. Оказывается, существует некое английское рекрутское агентство — “Oil for Life”1, которое по всему миру ищет людей для работы на буровых платформах, расположенных в самых разных местах планеты: в Норвежском море, у Огненной Земли, в Мексиканском заливе или у берегов Эфиопии. Высокий риск, вечная качка, суровые условия, сопоставимые по риску и вреду для здоровья с условиями труда полярников, подводников или космонавтов, обеспечивают высокую зарплату даже у подсобных рабочих. Работа осуществляется согласно вахтенному расписанию: две недели вкалываешь, две — отдыхаешь.
— Торчишь где-нибудь в Ванкувере, в дешевой гостинице, — объяснял Гоша потрясенному Королю. — Слоняешься по барам, по лесу рассекаешь на снегоходе или деньги экономишь, билет-то обратный оплачивается… Это если домой не хочется. А если хочется — то, пожалуйста, хватай крылья да лети. В “Шереметьеве” уже и закиряешь…
История о буровых вышках овладела Королевым на многие месяцы. Он мечтал устроиться на американскую нефтяную платформу, хотя бы полотером. Тщательно прорисовывал воображение многокилометровыми полотнами открытого моря, вдруг озаряющегося проблеском глянувшей из-за туч луны, высотная конструкция буровой установки тяжело ходит во тьме ажурной тенью, грохочут скважинные замки, с воем заходит в клин привод воротника. Свистит шквал в снастях, за бронированными окнами пятипалубного рабочего городка буровиков пылает свет, стоят компьютеры, в кают-компании блестят бокалы. Внизу в рубке связисты то и дело припадают к микрофонам, на локаторе бежит луч, высекая там и тут прыгающие по клеткам точки. Три порожние баржи из разметанного штормом буксировочного каравана дрейфуют нынче подле буровой, в сердце морей, во тьме и пустоши пучины угрожая тараном. Светлая зыбучая каюта, всюду увешанная постромками, морская болезнь, от каковой он спасается вставленной между зубов спичкой, леденцами и курением донской полыни — маслянистого крошева, кислый густой дым от которого вышибает из головы и страх, и тоску, и мороку. Размещается он при этом блаженно сначала в гамаке, потом в плетеном кресле-качалке на заснеженной веранде дешевого коттеджа в Вермонте, укрывшись пледом и полярным спальником, глядя из-под козырька на плывущие, ложащиеся в сумерки саваны снегопада, на многоярусные пагоды сосен, на гирлянду огоньков, стекающую волной с козырька конторского домика, на лошадку, запряженную в сани, укрытую попоной, с которой две синицы склевывают раскисшие хлебные крошки, на свои пальцы, греющиеся от чашки трубки, на потрескивающий в ней раскаленный пятак, прикрытый стопкой золы… Месяц спустя, сойдя утром с вертолета, он вновь скрывается от взглядов команды оранжевой бейсболкой и трет мохнатой шваброй полы, исчерканные коваными ботинками, трет, трет и — когда никто не смотрит — вдруг прижимается лицом к стеклу, за которым прожектор слабо выхватывает бушующие в пропасти зигзаги и рвы: тяжкие антрацитовые горы, огромные, как целые страны, дышат, ходят у самого горизонта, и от величия зрелища у него подымается в горле ком…
Королев заплатил двести долларов за комплект анкет, усеянных рядами квадратиков, на просвет дававших водяной знак в виде курсива — “Nobel Brothers Baku 1898” — под допотопной буровой вышкой, возле которой почему-то паслись три барана. Он аккуратно заполнял анкеты три вечера подряд, растягивая удовольствие. Отослав заказной зарубежной бандеролью в Голландию, в центр обработки информации, стал ждать избавления призывом: когда подойдет очередь полететь винтиком в дебри неизвестности — для пополнения комплекта обслуги на новой буровой платформе.
LX
Неожиданным потрясением, но зато сам собой разрешился Гиттис, вдруг переставший отягчать Королева всеми тяжкими чувствами.
Однажды после сеанса в Киноцентре (по интернатской привычке он ходил в кино, как в баню, раз в неделю) он встретил Лену, старшую дочку Гиттиса. Королев вызвался отвезти ее домой. Лена согласилась и наскоро попрощалась с подругой. В машине сказала, что хочет выпить пива.
— Где тут на Пресне подают “Гиннес”? — спросила она, открыто глядя на него с улыбкой.
Ей было восемнадцать. За последние два года она превратилась из девочки в женщину. В ресторане болтала без умолку. Взвинченная матерью, среди прочего сообщила:
— Я люблю отца, но не уважаю.
…Ночью, полулежа в постели, благодарно запустив пальцы в волосы Королева, она тихо объясняла клокотавшей в трубке матери, что несколько дней поживет у подруги на даче.
На третью ночь он проснулся от жажды. Лена спала, разметавшись. Он нагнулся, скользнул губами по налитой, качнувшейся упруго груди, лизнул твердый сосок. Девочка зашевелилась, повернулась, что-то пробормотала — и взгляду его открылся курносый профиль, белесые ресницы, бровки, выкаченные веки. В ртутном свете уличного фонаря рядом на подушке размещался профиль исхудавшего, осунувшегося Гиттиса… Он улыбнулся во сне — и брекеты, мешавшие им целоваться, — проволочные скобки на зубах, о которые Королев оцарапал язык, — блеснули в полусвете, поразив своим видом, будто вынесенный наружу скелет.
Король вышел на балкон и закурил, едва попав спичкой о коробок — дрожали руки. Внизу, сидя на бортике песочницы, пьяный парень забубенно объяснял другу:
— Ты в армии не был. Да ты чё. В армии тебя бы научили.
“Мой мир полон насилия. И я тому виной”, — пробормотал Королев, задыхаясь от слез и дыма.
После этого Гиттис стал ему безразличен, мысленно отплыв всей тушей в безопасную даль, подобно облаку, полному града, только что смертно угнетавшему всю округу ледовыми, лягушечьими казнями, которым, казалось, нет конца и краю.
