Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику
— Хью все поймет, я уверена…
— Но не в том суть!
— Джеффри, здесь, в доме, появилось что-то зловещее...
— ...По-моему, это была бы просто подлость…
А, Зерт… Консул не сразу придал своему лицу выражение, которое должно было означать шутливую непринужденность и в то же время уверенность, свидетельствующую о подобающем консулу здравомыслии. Вот оно, свершилось. Колокол Гёте щерился ему прямо в лицо. По счастью, он был готов к этому.
— Мне вспоминается один малый, которому я как-то помог в Нью-Йорке, — сказал он ни к селу, ни к городу, — он, можно сказать, был безработный актер. «Помилуйте, мистер Фермин, — говорил он, — тут все невзаправдашнее». Да, именно так он и говорил: «взаправдашнее». «Человек создан не для этого, — сетовал он. — Все улицы как две капли воды похожи вот на эту Десятую или Одиннадцатую улицу, даже в Филадельфии»… — Консул почувствовал, что его английские интонации исчезают и он начинает кривляться, как последний фигляр. — «А вот в Ньюкасле, штат Делавэр, там дело другое! Старые булыжные мостовые… и Чарлстон: настоящий старый Юг… А этот город, господи боже ты мой… Этот шум! Этот хаос! Если б я только мог отсюда вырваться! Если б я только знал, куда мне податься!»
Последние слова консул произнес с большим чувством, со скорбью, дрожащим голосом; хотя в действительности он никогда в глаза не видал того человека и всю историю ему рассказал Том, он весь дрожал от чувствительности, словно скверный актер.
— Но какой смысл, — заключил он назидательно, с полнейшей серьезностью, — пытаться убежать от самого себя?
Ивонна полулежала, откинувшись на подушки, и терпеливо слушала. Но теперь она резко приподнялась и ткнула сигарету в высокую металлическую пепельницу в виде абстрактного изображения лебедя. Шея лебедя была чуть вздернута, но от ее прикосновения склонилась грациозно и трепетно, и она сказала:
— Хорошо, Джеффри, давай отложим этот разговор до более благоприятных времен: мы можем все решить через день-другой, когда ты будешь трезв.
— О господи!
Консул сидел не шевелясь, потупив глаза, а это чудовищное оскорбление рвало на части его душу. Да неужто, неужто он сейчас не трезв! Но в брошенном ему обвинении была некая тонкость, которую он никак не мог уловить. Конечно, он не трезв. Нет, не трезв, в этот миг он не трезв! Но разве он был таким за минуту до этого или полчаса назад? И по какому праву Ивонна возомнила это, возомнила, будто он не трезв сейчас или же, что в тысячу раз хуже, будто через день-другой он будет трезв? И даже пускай он сейчас не трезв, но по каким невероятным ступеням, которые можно сравнить лишь с путями премудрости и таинствами святой кабалы, прошел он, чтобы вновь достичь этой ступени, на которую он на мгновение поднялся сегодня утром, этой ступени, где он один может, как она выразилась, «решать», зыбкой, драгоценной ступени, на которой так трудно, почти немыслимо удержаться, той ступени опьянения, когда он только и бывает трезв! По какому праву она, в то время как он целых двадцать пять минут кряду терпел все муки ада и безумия ради нее и не выпил по-человечески, смеет намекать, что, по ее мнению, он отнюдь не трезв? Ах, женщине не понять всей опасности, сложности и глубочайшего смысла жизни пьющего человека! Какие такие придуманные добродетели дают ей право судить о том, что было до ее приезда? И ведь она даже не подозревает о его недавних мытарствах, о его падении на калье Никарагуа, и о том, как уверенно, хладнокровно и даже мужественно он там держался… и об ирландском виски фирмы «Берк»!
О ничтожный мир! И главное, она все испортила. Ведь теперь консул понял, что, припоминая слова Ивонны: «Хоть бы ты дал мне сперва позавтракать» и зная все, что за этим стоит, он мог бы, пожалуй, сказать через минуту (если б не эта ее фраза и да, воистину пренебрегая своим спасением): «Ну, конечно же, я согласен: уедем отсюда!» Но кто согласится с человеком, который так твердо уверен, что послезавтра ты будешь трезв? И как будто это не очевидно, не известно всем и каждому, что никто не может знать, пьян он или нет. Точь-в-точь как Таскерсоны, благослови их господь. Он не из тех людей, которые выписывают ногами вензеля на улице. Правда, в случае нужды он может прилечь на улице, как подобает джентльмену, но вензеля выписывать не станет. Ах, какой это отвратительный мир, где равно попирают истину и пьянство! Мир, населенный кровожадными людьми, в полном смысле слова! Кровожадными, кажется, вы сказали «кровожадными», капитан Фермин?
— Боже мой, Ивонна, пора тебе знать, что я не бываю пьян, сколько бы ни пил, — сказал он почти трагическим тоном и отхлебнул стрихнина. — Неужели ты думаешь, что мне доставляет удовольствие лакать это омерзительное рвотное снадобье, или белладонну, или чем там меня поит Хью?
Консул встал с пустым стаканом в руке и принялся шагать по комнате. Не в том дело, чувствовал он, что по своей опрометчивости он совершил нечто роковое (например, он не погубил всю свою жизнь, нет), просто вышло какое-то глупое и в то же время, можно сказать, печальное недоразумение. Но все-таки надо было как-то поправить дело. И он то ли сказал про себя, то ли подумал вслух:
— А вот завтра я, пожалуй, буду пить одно пиво. Для поправки лучше всего выпить пива да еще добавить стрихнина, а послезавтра снова пить одно пиво — ведь никто, я уверен, не будет против пива. В частности, здешнее мексиканское пиво содержит много витаминов… Поскольку все мы собрались вместе, я предвижу, что это наше свидание все-таки будет поводом для выпивки, а несколько позже, когда нервы мои успокоятся, я, вероятно, вовсе пить брошу. И тогда, как знать, — он остановился у двери, — пожалуй, я снова примусь за работу и закончу свою книгу!
Но дверь пока оставалась дверью и была плотно закрыта; потом она приотворилась. Сквозь щель он увидел бутылку виски, чуть поменьше и опустошенней, чем бутылка ирландского виски фирмы «Берк», сиротливо стоящую на веранде. Ивонна не отринула выпивку: он был к ней несправедлив. Но с какой стати ему быть несправедливым и к бутылке? В мире нет зрелища ужасней пустой бутылки! За исключением разве пустого стакана. Но сейчас это не к спеху: да, иной раз он знает, когда можно повременить. Он подошел к кровати, то ли говоря про себя, то ли думая вслух;
— Да, я уже вижу заголовки статей. Сенсация, новые сведения об Атлантиде, опубликованные мистером Фермином. Исследование, не имеющее себе равных со времен Доннели. Осталось незавершенным ввиду безвременной кончины автора… Изумительно. А главы, посвященные алхимикам! Перед этим бледнеет епископ Тасманский. Но они, конечно, напишут не совсем так. Недурственно, а? Я мог бы даже затронуть Кокскокса и Ноя. Кстати, моей работой заинтересовался один издатель: чикагский издатель — он заинтересовался, но, конечно, не загорелся, если ты понимаешь, что я хочу этим сказать, ведь, право, было бы ошибкой воображать, что такая книга может иметь успех у широкой публики. Но если вдуматься, просто диву даешься, как расцветает человеческий дух под сенью abattoir![89] Как чудесно живут люди — я уж не говорю о том, сколь это поэтично! — по соседству со скотными дворами, сквозь смрад чуют они хмельной дух грядущего и ютятся в подвалах, подобно пражским алхимикам! Да: они живут в обстановке, окружавшей самого Фауста, среди кристаллов глёта, агатов, аметистов и жемчуга. Такая жизнь бесплотна, пластична и кристально прозрачна. Но о чем я? О супружеских узах? Или о прогрессе от алкоголя до алкагеста? Можешь ты мне сказать?.. А не то я подыщу себе другую работку, возьму да напечатаю объявление в газете «Эль Универсаль»: согласен сопровождать труп в любой район Востока!
Ивонна сидела, небрежно листая журнал, ее халатик расстегнулся, открывая на груди, где кончался загар, нежную белизну, одна рука, согнутая в запястье, безвольно свисала с кровати; когда он приблизился, рука эта машинально повернулась ладонью кверху, скорей всего выражая досаду, но, как ему показалось, в безотчетной мольбе, нет, даже больше: жест этот вдруг словно воплотил в себе все прежние мольбы, все безумные, тайные, молчаливые излияния неизъяснимой нежности, и постоянства, и бессмертных надежд в их супружеской жизни. Консул почувствовал, что слезы жгут ему глаза. Но вместе с тем его вдруг охватила странная неловкость, почти стыд, оттого что он, посторонний мужчина, вторгся в ее комнату. В эту комнату! Он выглянул за дверь. Бутылка виски была на месте.
Но он не устремился туда, не сделал и шагу, а только надел свои темные очки. В теле его кое-где пробудилась боль, впервые со времени падения на ка лье Никарагуа. Скорбные, трагические образы смутно проплывали в памяти. Где-то далеко бабочка летела над морем: вот исчезла из глаз. В басне Лафонтена петушок полюбил уточку, они вместе убежали на озеро, но там уточка поплыла, а петушок утонул. В ноябре 1895 года, в тюремной одежде, с двух до половины третьего дня, в наручниках, Оскар Уайльд стоял на станционной платформе в Клэпхеме, и все узнавали его в лицо…
