Юкио МИСИМА - ПАДЕНИЕ АНГЕЛА
Тору, шедший за Фурудзавой, обнаружил, что тут неожиданно просторно — стулья свободно стояли вокруг фонтана, расстояние между столиками тоже было приличным. Светло-коричневый ковер мягко поглощал спокойный свет. Посетителей было немного.
— Я и не думал, что совсем рядом с домом есть такие места.
— Тебя же берегут, как зеницу ока.
Фурудзава заказал два кофе, достал из кармана сигареты и предложил Тору. Тору с готовностью взял одну.
— Дома тяжело курить, приходится прятаться.
— Господин Хонда крут. Ты ведь не просто школьник. Запрещая тебе, ставшему членом общества, курить, он старается вернуть тебя к положению ребенка. Ты уж потерпи до двадцати лет. Поступишь в Токийский университет, расправишь крылья — отец только ахнет.
— Да, я тоже так думаю. Но это между нами. Фурудзава, слегка нахмурившись, сочувственно улыбнулся. Тору понимал, что Фурудзава, которому всего двадцать один, тщится строить из себя взрослого.
Фурудзава носил очки, когда он улыбался, на его круглом беззаботном лице у носа появлялись морщинки, и это делало его как-то по-особому обаятельным. Дужки его очков ослабли, и он постоянно кончиком указательного пальца подталкивал очки к переносице, выглядело это так, будто он непрерывно грозит себе пальцем. С большими руками и ногами, значительно крупнее Тору, этот бедный одаренный студент, сын железнодорожного служащего, где-то глубоко внутри прятал движения собственной души, напоминавшие шевеление огромной темно-красной креветки.
Фурудзава считал, что Тору, такому же, как он, бедному от рождения, повезло, и он, чтобы не упустить доставшегося ему богатства, несмотря на возраст, прилежно трудится и терпит — у Тору не было ни малейшего желания разрушить этот сложившийся у Фурудзавы образ.
Всякий свободен создать о тебе собственное впечатление. Свобода Тору с самого начала принадлежала другим. И только презрение он мог с полным основанием назвать своим.
— Я не знаю истинных намерений господина Хонды, но, наверное, он собирается сделать из тебя ученую белку. И все-таки тебе хорошо. Ты должен унаследовать огромное состояние, ты избавлен от труда суетливо, пачкая руки карабкаться к вершине по горе людского мусора. Но у тебя определенно должно быть самолюбие. Губительное самолюбие.
Тору собрался было ответить, что оно у него есть, но сдержался и только согласился:
— Да. — У него появилась привычка любой ответ один раз проговаривать про себя. Если понимаешь, что он слишком сладок, лучше проглотить самому.
В этот вечер его отец, Хонда, был приглашен на ужин к знакомому адвокату. Можно было где-нибудь перекусить с Фурудзавой и не спеша вернуться домой. Когда отец оставался дома, то что бы там ни было, а в семь часов Тору должен был ужинать вместе с ним. Иногда приглашались гости, и больше всего страданий Тору доставляли вечера, когда в гостях бывала Кэйко.
Тору выпил кофе, и взгляд его оживился. Но смотреть было особенно не на что. Он посмотрел на осадок, оставшийся от кофе на дне чашки. Это дно, такое же круглое, как окуляры зрительной трубы, было из толстого непрозрачного фаянса и не пропускало взгляд Тору дальше. Казалось, окружающее Тору общество аккуратно выставило на дне чашки свое белое фарфоровое дно.
Фурудзава, не поворачиваясь к Тору лицом, вдруг произнес, будто бросая в пепельницу окурок:
— Ты когда-нибудь думал о самоубийстве?
Тору от удивления широко раскрыл глаза:
— Нет.
— Не смотри на меня такими глазами! Я не хочу сказать, что я всерьез задумывался над этим. Я вообще не терплю слабости самоубийц. Есть только один вид самоубийства, который можно оправдать. Это смерть ради самооправдания.
— Что же это такое?
— Тебе интересно?
— Да, вообще-то интересно.
— Хорошо, я расскажу…
Например, история о мышке, которая верила, что она кошка. Почему-то эта мышка, проанализировав себя со всех сторон, уверовала, что она кошка. Глядя на других мышей, она считала их просто своей едой, но не ела только потому, что те не знали, что она кошка.
— Должно быть, это была довольно большая мышь.
— Большая или маленькая — не в этом дело. Дело в вере. Это мышка считала, что ее мышиная форма — это всего лишь временное обличье, в которое заключено сознание кошки. Мышка верила в идею и не верила в форму. Для нее было достаточно сознания кошки, она не чувствовала потребности в воплощении этого сознания. Она прямо-таки с удовольствием презирала воплощение.
Но однажды… — Фурудзава подтолкнул очки кончиком пальца, по бокам у носа прорезались морщинки. — Но однажды эта мышка повстречалась с настоящей кошкой.
«Я тебя съем», — сказала кошка. «Нет, ты не можешь съесть меня», — ответила мышка. «Почему?» «Да потому, что кошки не едят кошек. Это принципиально невозможно. И еще, ведь я, несмотря на свой вид, кошка». Услышав это, кошка опрокинулась на спину от смеха. Она смеялась, тряся усами, дрыгая в воздухе передними лапами, сотрясаясь покрытым мягким белым пушком брюшком. Потом вскочила, схватила мышь и собралась ее съесть. Мышка закричала: «Почему ты хочешь съесть меня?» «Потому что ты мышь». «Нет, я кошка. Кошка не может съесть кошку». «Нет, ты мышь». «Я кошка!» «Тогда докажи это».
Мышка бросилась в стоявшую рядом лохань с бельем, над которым стояла мыльная пена, и погибла. Кошка намочила лапу, лизнула ее, вкус порошка ей не понравился, и она, оставив всплывший трупик мышки, удалилась. Понятно, почему она ушла. Потому что мышь оказалась несъедобной.
Поступок мышки и есть то, что я называю самоубийством ради самооправдания. Однако это не значит, что она тем самым смогла заставить кошку признать ее кошкой — прыгнувшая навстречу смерти мышка это определенно понимала. Но она была мудрой, храброй, преисполненной чувства собственного достоинства. Она осознавала свои мышиные свойства. Во-первых, как ни посмотри, внешне она была мышью и, во-вторых, представляла в этом плане еду для кошки. С тем, что было вызвано первым признаком, она сразу смирилась. И поплатилась за то, что ее сознание игнорировало тело. Но на второе свойство мышка некоторым образом надеялась. Надеялась, что сможет доказать «Я не была мышью!» по меньшей мере двумя способами — во-первых, умереть на глазах кошки, не будучи ею съеденной, а во-вторых, превратить себя в «несъедобный продукт». После того как доказано утверждение «Я не была мышью!», доказать утверждение «Я была кошкой» значительно проще. Потому что, если тот, кто был в обличье мыши, оказался не мышью, значит, он может оказаться кем угодно. Таким образом, мышка своим самоубийством достигла цели — она оправдала себя… как ты считаешь?
Тору слушал, пытаясь в душе определить значимость притчи, рассказанной юношей.
Фурудзава, точно, не раз излагал про себя и совершенствовал эту историю. И вообще, Тору, присмотревшись, обратил внимание на несоответствие внешнего облика и внутреннего мира своего учителя.
Хорошо, если Фурудзава рассказал свою историю ради того, чтобы изложить свои собственные проблемы, а что, если он уже обнаружил что-то в Тору и хотел намекнуть на это — тут нужно быть осторожным. За Тору шпионили, пытаясь нащупать что-то в его душе. Да нет, такой опасности вроде бы не существует. Заговорившая душа Фурудзавы все больше погружала принадлежащее ей тело в такие глубины, что глаза Фурудзавы ничего не выражали.
— Может быть, смерть мышки потрясла мир? — отрешенным тоном произнес Фурудзава, он уже не обращался к Тору и словно забыл о слушателе. Тору подумал, что лучше слушать монолог. Он никогда раньше не слышал, чтобы Фурудзава говорил таким голосом — мрачным, заставлявшим видеть скрытые, будто подернутые мхом, страдания. — Стали ли люди благодаря этому по-другому смотреть на мышей? Распространилась ли в обществе молва о том, что возможно такое, когда за обличьем мыши скрывается вовсе не мышь? Поколебало ли это хоть немного уверенность кошек? Или кошка постаралась воспрепятствовать распространению подобных слухов?
Не удивляйся, но кошка ничего не сделала. Она сразу обо всем забыла, потом начала умываться, потом растянулась на боку и уснула. Она была кошкой и при этом даже не осознавала, что она кошка. В этой лени дневного сна кошка была тем существом, стать которым так страстно мечтала мышка. Кошка смогла получить все благодаря минуте покоя, собственному удовлетворению, да еще не стремясь к этому. Над спящей кошкой распростерлось голубое небо, по нему плыли чудные облака. Ветер разносил запах кошки по миру, ее пахнущее кровью дыхание распространялось музыкой…
— Вы ведь говорите о власти? — сказал Тору, чувствуя, что обязан поддержать разговор, и Фурудзава, вдруг весь просияв, устало ответил:
— Да. Ведь это так понятно.
Итак, все оказалось печальной политической аллегорией, столь привлекательной для молодежи.
