Всеволод Бенигсен - ГенАцид
В этот момент зазвонил телефон. Катька от неожиданности вздрогнула и взяла трубку. Звонил Пахомов.
— Кать, это Антон снова. Помнишь, я тебе вчера звонил. Ну, по поводу спецвыпуска.
— А-а… да — (вот черт, совсем с этими письмами из головы вылетело).
— Что да? Нашла?
— Нет, — неуверенно ответила Катька. — Ты знаешь, тут столько дел навалилось. Ты в библиотеке?
— Ну да.
— Я сейчас поищу и тебе перезвоню.
— Давай. Только не тяни.
Катька положила трубку и окинула взглядом комнату. Но пачка с номерами как испарилась. На полке ничего не лежало, в углу, куда они обычно складывали всякую невостребованную корреспонденцию, тоже. Может, Танька переложила. Или Громиха. Катька позвонила сначала Таньке, но та побожилась, что ничего не трогала и не перекладывала. «Странно, — подумала Катька, — целая кипа, и как корова языком». Затем она набрала Громиху. Та недовольно поворчала, а потом сказала, что, мол, да, была пачка, но ее почти сразу же после собрания в клубе забрал Черепицын. «А куда? И зачем?» — спросила Катька. На это Громиха сказала, что понятия не имеет и вообще, у Катьки что, других дел нету? Катька тут же перезвонила Антону и рассказала про Черепицына.
Антон хмыкнул, извинился за причиненные хлопоты и сказал, что в отделение позвонит сам. Катька попрощалась и повесила трубку — у нее голова была забита совсем другим.
Надо было думать, как поступить с письмом. Да и извещения для сбора в клубе надо было садиться писать.
18
Тем временем у Пахомова отсутствие спецвыпуска на почте вызвало какое-то неприятное сосущее ощущение. Говоря по-русски, где-то под ложечкой, хотя никто толком не знает, где эта ложечка и есть ли, например, где-то рядом вилочка или, скажем, ножичек. Но сосало именно там. Особой интуицией Антон не отличался, но сейчас вдруг почувствовал приближение чего-то нехорошего, чего-то большого и неотвратимого. Прошлой ночью ему приснился странный сон, который он с утра забыл и только сейчас, как это часто бывает, с опозданием вспомнил. Будто идет он по главной улице Больших Ущер, а именно улице Ленина, и вокруг ночь. Фонари вдоль дороги горят неярко и создают знакомый каждому эффект: когда проходишь мимо одного, твоя тень, вытянувшись в длинную кишку, бежит впереди тебя, но по мере отдаления от фонарного столба она постепенно укорачивается, скукоживается, бледнеет и исчезает. А затем за спиной растет новая. И вот проходит Антон мимо очередного фонаря, и от света за спиной тень его, длинная и нескладная, расстилается перед ним на дороге. Но вот близится новый фонарь, а тень все такая же длинная, по-прежнему бежит впереди Антона. А сзади ничего не вырастает. Тогда Антон прибавляет шаг, но тень никак не желает укорачиваться. Тогда Антон переходит на бег, а она все так же маячит перед ним. Он оборачивается, но за ним нет уже ни фонарей, ни лампочек, только колючая зимняя темнота. И впереди уже нет ничего. И тогда его охватывает дикое, необъяснимое чувство ужаса. Он задыхается. Холодный воздух щиплет легкие. А вокруг никого. Только тень его по-прежнему маячит впереди. А он все бежит и бежит, и никак ему ее не догнать.
И вот уже почти обессиленный, останавливается он, чтоб перевести дух, а тут Нина навстречу идет. Подходит к нему и говорит: «Ну что ты, Тоша, весь расхристанный такой? Ты бы застегнулся, холодно же». И видит Антон, что пальто его новое нараспашку и рубашка расстегнута и давно навыпуск болтается. Стал он застегиваться, запахиваться. А Нина стоит в стороне и не помогает, как она обычно делает. Он тогда идет к ней, а она ему: «Да нет, Тош. Тебе бежать надо. Далеко бежать. А у меня дел еще много. Ты беги». И уходит в темноту. Антон кричит ей что-то и вроде даже плакать начинает, но она не возвращается.
Так и стоит он в темноте. Один. Ни Нины, ни фонарей. Только тень его по-прежнему с ним — стелется по земле и уходит далеко вперед, так что и конца ее не видать. На этом месте и проснулся Антон. Чувствует, что все лицо мокрое от слез, а почему, уже не помнит. Часы тикают. Рядом Нина тихо сопит.
Потом он заснул снова, но безо всяких сновидений. А с утра и не помнил ничего. Но сейчас, как сказала ему Катька про пропавший спецвыпуск, так весь сон тот у него перед глазами и встал.
«Значит, и вправду уезжать надо, — подумал Антон. — Все. Засиделся я тут. Если такие сны уже пошли, значит, не туда жизнь моя свернула. Надо обратно на дорогу выворачивать».
Но сны снами, а дела делами. Тем более засел у него этот спецвыпуск в голове, хоть ты тресни. Антон позвонил в отделение. Не совсем трезвый голос Черепицына, такой знакомый и человеческий, вернул Пахомова на землю. Но на вопрос о спецвыпуске сержант только запутал дело, сказав, что да, газеты с почты забрал, но не сам по себе, а так ему майор приказал, а зачем да почему, это пускай Пахомов сам у Бузунько выясняет. «Он злой как черт из-за всей этой вашей литературной нервотрепки, я к нему и соваться не буду, извини», — сказал Черепицын и повесил трубку. «Очень интересно, — подумал Антон, — „вашей нервотрепки", как будто я ее придумал от нечего делать». Но уже вошел в какой-то озлобленный раж и набрал кабинет Бузунько. Майор был на месте.
— Майор Бузунько слушает.
— Петр Михайлович, это Антон Пахомов беспокоит.
— Слушаю.
— Петр Михайлович, тут такая петрушка выходит. Мне для подшивки нужен спецвыпуск с указом. Газета, в смысле. Мне с почты ничего не заносили, хотя Катька сказала, что вроде целая пачка у них была. Потом сказала, что пачки нет — всё забрал Черепицын. А Черепицын сказал у вас спросить.
— Правильно сказал.
— Ну?
— Что «ну»? Я и спрашиваю.
На конце трубки повисла пауза, которая Антону ох как не понравилась. Наконец, майор выдавил из себя ответ.
— Ну выкинул я эту пачку, сжег, не помню.
— Как это?
— Послушай, Антон, а на кой ляд тебе вообще та газета?
— Да у меня подшивка! Все номера есть, а этого нет. Тем более это ж не просто газета, а с указом.
— Ну с указом, с указом, — раздраженно затараторил Бузунько. — Дальше-то что? Я тебе русским языком говорю, нет газеты — ну и хрен с ней. Я официально разрешаю тебе пропустить в своей подшивке воскресный выпуск.
— Да, но.
— Я неясно выразился?
— Ясно. Только странно это как-то.
— Что странно?
— Что ни одного выпуска не осталось. Бросаюсь к вам, а вы «я сжег, я выкинул, я не помню».
— Ну я правда не помню! — не очень натурально взмолился майор. — Знаешь, сколько у меня тут дел скопилось? Сегодня с утра ЧП на ЧП сидит и ЧП погоняет. Сначала двое наших на молокозаводе сцепились — Толстого, вишь, не поделили. Потом Гришка с Валерой друг дружку отмутузили. А часа два назад около оврага какие-то уроды избили Дениса Солнцева, а книжку его, что он при себе имел, на клочки порвали! Мне каждый день Митрохин звонит, кровь портит, и тоже «указ, указ», теперь еще ты звонить будешь?
— Что за книжка? — всполошился Антон.
— В смысле? А-а, Дениса, что ли? Да не волнуйся, кажись, не раритет — современное издание. Это-то восстановим.
— Ладно, Петр Михайлович, — вздохнул Пахомов, подумав, что и вправду лезет к майору с какими-то глупостями. — Я звонить не буду больше. Но… если вдруг номерок один найдете, будьте добры, дайте знать.
— Добро.
«Черт-те что! Целая пачка как в воду канула, — подумал Пахомов, кладя трубку. — И главное, ни у кого ни одного экземпляра не осталось. Странно как-то».
Он встал, прошелся до двери библиотеки, затем вернулся к столу. Потом задумчиво поглядел по сторонам. Благодаря стахановским темпам Пахомову удалось разобрать за последние два дня большую часть привезенной литературы. По крайней мере, стало возможным передвигаться по комнате, не спотыкаясь и не перепрыгивая через бесконечные макулатурные завалы. Вот разве что угол под стендом с пионерами-героями выглядел неприглядно. Туда он сложил те книги, которые просто не знал, куда девать — места на полках уже катастрофически не хватало, а тут — куча советской кондовой литературы. Среди прочего — «Цемент» Гладкова, «Бруски» Панферова, «Доменная печь» Ляшко и прочие монументы советской словесности. «Господи, кому сейчас все это нужно? Нет, не так. Господи, неужели кому-то когда-то это будет нужно?» — думал Пахомов каждый раз, натыкаясь взглядом на эту пыльную пирамиду.
Но главный вопрос был — что с ними делать? Те же «Бруски» были даже не довоенного издания, а 49-го года — серия «Библиотека избранных произведений советской литературы». Так что даже как раритет они представляли собой мало ценности. Еще в школьном возрасте Антон как-то взялся прочесть «Бруски» (случайно найденные на чердаке бабушкиной дачи), но вскоре понял, что не в состоянии пересечь это безвоздушное пространство. Это было все равно что пытаться по-собачьи переплыть Атлантический океан — проще утонуть, чем барахтаться в пустой надежде добраться до берега. Из всего романа ему запомнились только два женских образа: Клуня и Груша (видимо, из-за колоритности имен). Клуня была женой кулака, а Груша женой бедняка. Клуня (в соответствии с именем) была забитой, пугливой и покорной, а Груша, наоборот, чувственной, открытой и доброй. На этом воспоминания Антона о романе исчерпывались. Нет, какое-то время он еще перелистывал страницы в поисках каких-нибудь ярких образов или метафор, но все было так пресно и однообразно, что силы быстро покинули его.
