Джулия Стюарт - Сват из Перигора
Наливая стакан воды, Ив Левек вдруг заметил Сандрин Фурнье: грибная отравительница вошла в зал и заговорила с Мари Пупо, перехватив ту по пути на кухню с пустым графином. В памяти дантиста всплыла утренняя сцена, как торговка рыбой притормаживает, чтобы скинуть махровые тапки, мешавшие ей придерживаться курса, и несется дальше, мимо дантиста, подобрав свою белую хлопчатобумажную ночнушку. Торговка с легкостью обставила Ива Левека на финишной прямой, несмотря на запоздалый спринтерский рывок, позволивший дантисту прийти вторым. Мало того, что он вынужден был в одном исподнем ждать на Пляс-дю-Марш, пока торговка сообразит, как включается эта штука, так еще и плескалась она целых семнадцать минут двадцать три секунды. Когда же купальщица возникла в дверях, в шапочке для душа с резиновыми цветками, то тут же беспардонно встала на сторону почтальона и булочника — и тот и другой настаивали, чтобы их пропустили вперед, ибо им якобы нужно на работу. Дантист с неохотой махнул рукой, уступая свою очередь, так как и в мыслях не допускал, что он может лишиться свежего хлеба или свежей газеты. Он стоял перед душевой кабинкой и громко жаловался Лизетт Робер — слушателю понимающему и сочувствующему, ибо она должна была идти третьей, — возмущаясь поведением Сандрин Фурнье. Если бы не наглость этой особы, он бы давно уже сидел дома и благоухал ароматом сандала.
Пересчитав листья на стене справа, дантист взглянул на часы. Таинственная незнакомка опаздывала уже на одиннадцать минут. Сомнения в том, что она вообще появится, все больше разбухали у него внутри, и, чтобы хоть как-то отвлечься от тревожных предчувствий, он принялся считать листья на стене справа. Покончив с этим, Ив Левек выяснил, что забыл результат первого подсчета, и пришлось начинать по новой. Придя к бесполезному выводу, что листьев на правой стене все же больше, чем слева, он вновь сверился с часами и, коротко вздохнув, еще разок оглядел ресторан. Помимо мастеровых и рабочих с их громадными кулачищами в зале находились всего две женщины: Мари Пупо, которая как раз вносила из кухни большую тарелку с кишем;[8] и его односельчанка — торговка рыбой, сидевшая за столиком в соседнем углу и не сводившая с дантиста вопросительных глаз. Тогда-то Ив Левек, к своему ужасу, и смекнул, что Сандрин Фурнье и есть кандидатка.
Стоматолог попытался уклониться от взгляда грибной отравительницы, но тщетно. Уже через пару секунд та стояла у его столика, и ему ничего не оставалось, как подняться, поцеловать ее в обе щеки и жестом предложить стул. При этом они обменялись взглядами, в которых читался вопрос: о чем вообще думал этот Гийом Ладусет? Первые несколько минут они говорили об этом человеке — столь велико было желание у обоих придушить его прямо на месте, — о человеке, который в этот момент преспокойно сидел у себя в саду под ореховым деревом перед большой миской кассуле, распираемый гордостью за свою блестящую изобретательность. Оба воздали должное предприимчивости бывшего парикмахера, похвалили цвет стен его брачной конторы и превознесли до небес художественные достоинства рукописной вывески. Когда же запас тем иссяк, каждый вдруг вспомнил удобную мягкую подушку с вышитым вручную редисом.
К несказанному облегчению обоих, в этот момент появилась Мари Пупо с огромной стальной кастрюлей дежурного супа, обычно передававшейся от столика к столику. Поставив кастрюлю между ними, она сделала Сандрин Фурнье комплимент насчет ее прически и посоветовала почаще закалывать волосы, поскольку ей очень идет. На вежливый вопрос хозяйки, не новое ли это ее голубое платье без рукавов, Сандрин Фурнье, купившая его только вчера, твердо ответила: нет.
Они зачерпнули по половнику прозрачной жидкости, сдобренной размокшими макаронными звездочками, и приступили к еде, даже не пожелав друг другу приятного аппетита. Вот тогда-то дантист впервые заметил, что его визави имеет привычку чавкать.
— Гийом Ладусет говорил, ты любишь животных, — сказала Сандрин Фурнье после нескольких минут молчания.
— Да, я рыбачу, — ответил Ив Левек, полагая, что сваха имел в виду именно это.
— Мне тоже нравятся рыбки, — заметила Сандрин Фурнье. — Правда, у нас они всегда дохлые.
— И сколько ты уже работаешь в рыбном фургоне? — спросил дантист.
— Двадцать два года. Но мы ведь постоянно перемещаемся, так что скучать мне некогда.
— То есть тебе нравится?
— У меня аллергия на моллюсков. В общем, покрутиться приходится.
В этот момент подали второе блюдо, однако дантисту так и не удалось по достоинству оценить прославленный киш семейства Пупо — столь велика была интенсивность парфюмных волн, бьющихся о его ноздри. Тогда он пустился в объяснения, весьма пространные, о том, что можно и чего нельзя делать на рыбалке. Сандрин Фурнье отметила про себя его привычку тыкать вилкой в сторону собеседника.
— Вообще-то, среди наших покупателей немало рыбаков. Я даже уверена, что некоторые из них выдают купленную у нас рыбу за собственный улов. Нет, разумеется, я вовсе не хочу сказать, что ты тоже так поступаешь, хотя ты и просишь каждый раз самую большую форель из всех, что есть на прилавке, — невозмутимо заметила она.
К третьей перемене блюд — жирные ломтики полусырой свинины с тушеной фасолью — Сандрин Фурнье обнаружила, что больше не голодна: желудок ее напрочь защелкнулся от невыносимого смрада лосьона после бритья, явно блуждавшего средь осенней листвы. Она попыталась подавить рвотные позывы и, чтобы хоть как-то занять время, попросила собеседника — весьма удачливого, по описанию свахи, предпринимателя, сделавшего себе состояние собственными руками, — рассказать о его работе. Дантист с радостью оседлал любимого конька и скакал на нем, пока не заметил, что его визави ковыряет в зубах ногтем большого пальца. И не успел он опомниться, как уже спрашивал Сандрин Фурнье, известно ли ей, что такое зубная нить.
Во время четвертой перемены из-за столика в дальнем левом углу ресторана доносился лишь яростный хруст листьев салата с грецкими орехами, ибо оба старались как можно скорее покончить с этим мучением.
Когда настала очередь общей сырной тарелки, которую Мари Пупо передала со столика у них за спиной, Сандрин Фурнье посмотрела на длинные бледные орудия пытки дантиста, как они хватают со стола нож и отрезают кусок овечьего сыра «бреби». Она представила, как эти бледные червяки пробегают по ее обнаженному бедру, и ее охватило такое отвращение, что Ив Левек почувствовал себя обязанным поинтересоваться, все ли с ней в порядке.
Наконец Мари Пупо внесла последнее блюдо — маленькую корзинку с двумя ванночками мороженого, — и оба одновременно потянулись за шоколадным. Ив Левек ощутил, как ногти Сандрин Фурнье — таившие, по его твердому убеждению, следы копченой пикши от работы за рыбным прилавком — впиваются в тыльную сторону его ладони. Неодолимая тошнота, подкатившая к горлу дантиста, моментально заставила его отказаться от всяких претензий на десерт.
Едва дождавшись, пока грибная отравительница управится со своей добычей, Ив Левек попросил счет — под предлогом, что ему пора на работу. А когда счет оказался на столе, сразу же предложил «разбить его пополам».
Уже на парковке они повернулись друг к другу.
— Я так дивно провел время, — солгал Ив Левек.
— И я, — солгала Сандрин Фурнье.
— Хотелось бы встретиться еще, — солгал дантист.
— Буду с нетерпением ждать, — солгала торговка рыбой.
С этими словами они сели каждый в свою машину и разъехались в разные стороны, мысленно дав себе слово, что второго раза не будет…
Взаимная неприязнь этих двоих была не только результатом того, что они выросли в одной деревне и видели худшие проявления натуры друг друга. Это была обычная антипатия брата и сестры — факт, о котором ни один из них даже не догадывался. Просто как-то октябрьским днем мать Ива Левека уступила назойливым приставаниям отца Сандрин Фурнье, который хоть и был человеком женатым, но домогался ее при каждом удобном случае, углядев трещинку в семейной броне. Ив Левек, кстати, был не единственным плодом тайного соития на поле иссохших подсолнухов, что раскачивались на бесконечном ветру, точно жутковатые мумии. Как ни странно, но этот случай вернул ей любовь к своему супругу — человеку, как она теперь точно знала, не способному, в отличие от того, кто лежал в тот момент на ней, на такой чудовищный обман. С тех пор мать Ива Левека не обмолвилась ни единым словом со своим одноразовым ухажером. И за всю жизнь вспомнила о нем лишь однажды — когда кто-то из односельчан заметил, как ее сын похож на своего отца, с чем она искренне согласилась.
Глава 9
Лизетт Робер открыла дверь и, увидев на пороге Гийома Ладусета с букетом стеблей артишока, предположила, что тот зашел переговорить об очередном из своих «пустячков». В таких случаях он всегда являлся без предупреждения, вооруженный дотошно вычищенными корнеплодами зимой и тщательно промытыми рюшами салата летом, которые вручал ей прямо в дверях, настаивая, что для холостяка он выращивает слишком много. И хотя съестные подношения парикмахера всегда принимались с благодарностью, существовала одна особенная пора, осень, когда Лизетт Робер со страхом ждала его стука в дверь. С улыбкой, скрывавшей, как она надеялась, ее тайный ужас, повитуха брала из парикмахерских рук пластиковую тару, до краев забитую свежими фигами, относила на кухню и ставила рядом с десятком таких же контейнеров, что натаскали ей другие односельчане, изнуренные обильной плодоносностью собственных садов. Отобрав те, что отличались мягкой податливостью мужских яичек, — они же неизменно оказывались и наиболее сладкими — следующие несколько дней Лизетт Робер храбро пыталась справиться с ними. Однако, несмотря на чарующий вкус, после двух-трех дней обжорства ее кишечник наотрез отказывался принять даже крошечный кусочек. Нерасположенная к домашним заготовкам — ибо бесчисленные банки варенья и пироги с фигами также не обходили ее стороной — и не желая выбрасывать все это в ведро, она старалась всучить оставшиеся пакеты всем, кому случалось пройти мимо ее дверей и кто проявлял недостаточное проворство, чтобы сообразить, что же там внутри. Не зная, куда деваться от урожая собственного, неудачники в свою очередь одаривали соседей, каждый из которых не находил слов для выражения своего восторга от столь неожиданно свалившегося на него счастья, но стоило двери закрыться, а пакету, наоборот, открыться, немедленно разражался трехэтажными ругательствами. Не единожды Гийом Ладусет испытывал страшное потрясение, сталкиваясь с ситуацией, когда ему предлагали его же собственные фиги и в том же самом пакете, что прошел по цепочке из как минимум семнадцати односельчан.
